Вечером глаза его лихорадочно блестели, лицо порозовело. Температура была высокая. Он не хотел или не мог лежать. Поднимался на кровати, спускал босые, по его росту небольшие ноги и сидел, положив руки на колени. Кисти рук у него, как и широкое его лицо, были как бы темнее и старше тела, и на них обозначались вены.
— Нет привычки лежать, — сказал он. — Я и не болел сроду. А то, думается, ляжешь и не встанешь…
— Но ведь лежали же вы после того, как бургомистерство принимали?
— Полежал маленько, — опять согласился он, — тут уж нельзя было вставать.
Это напоминание его, кажется, убедило. Он лег на кровать и присмирел так, что нам стало его жалко. Но ему надо было лежать и, увидев по глазам, что он хочет попросить о чем-то, я подумала, что все равно не разрешу ему встать.
— Сестрица, я так не поправлюсь. Достаньте мне полстаканчика спирта.
— Что вы, разве это можно!
— А можно! Ей-богу, можно. Подумай-ка! Меня лекарствами не возьмешь нипочем.
Мне показалось, что, может быть, и впрямь можно, такой убедительный был у него голос.
— Вот доктор выпишет вам виноградного вина. Это можно.
Он горестно махнул рукой.
— Портвейны эти я не уважаю. Ну, ваше дело.
Он, видимо, начинал убеждаться, что тут действительно не его дело и ему придется подчиниться.
— Утром уйду! — пообещал он и забылся.
Всю ночь он беспокоился и бредил. К утру температура стала падать, лоб под густыми, неумело подстриженными волосами стал влажным и прохладным. У крыльев широкого крупного носа появились капельки пота. Когда сквозь запотевшие холодные стекла стали видны спокойные, недвижные, дремлющие деревья с прозрачной лимонно-желтой листвой, он открыл глаза, обвел избу, спящего на лавке санитара и сказал:
— Угодил же я сюда!
«Угодил» он очень просто. Недалеко от аэродрома, около села, шла молотьба. Немецкий самолет сбросил бомбы и ушел. Непонятным осталось — нащупал ли он аэродром или сбросил бомбы, уходя от города, где его встретил огонь зениток.
Степан Игнатьевич заткнул рану тряпочкой, и одна из женщин перевязала ее своим фартуком. Уходить домой он не собирался и еще с полчаса продолжал руководить работой бригады, пока совсем не обессилел. Тогда на перевязочный пункт прибежал запыхавшийся парнишка и за раненым послали машину с санитаром.
— Ни в кого боле, а только в меня, — самодовольно сказал он, — мишень, конечно, очень видная.
Похоже было, он думал, что немец бросал бомбы специально в него. Я ему сказала об этом.
— А и вполне возможно, — ответил он. — Я им урону нанес… Конечно, это я говорю шутейно, но только за бургомистера я им дал…
