Тут старуха замолчала, и внук, который сперва слушал ее не слишком внимательно, ясно увидел, как с холма спускается человек — вначале это просто точка, потом за деревьями старого сада становятся едва различимы его очертания; в дедовском саду мальчик был всего лишь один раз в раннем детстве и все же сохранил о нем память. Помолчав, старуха продолжала: «Одуряюще пахло черемухой» — и снова умолкла. Когда она опять заговорила, ее сухой голос звучал по-иному, и мальчик почувствовал после первого же слова, что на сей раз у рассказа будет конец более внятный.
— Сперва я не рассмотрела, что он волочит за собой. Мне только сразу бросился в глаза кровавый след — целая полоса, сверкавшая в высокой траве. Позади меня чуть приоткрылась дверь, и я поняла: мама. И вдруг я услышала ее крик — крик боли — и тут же увидела птицу. Красный клюв ее волочился по земле, длинная шея, гибкая, точно змея, извивалась, а большие крылья были широко раскинуты. Михай держал ее за ноги, и мамин испуганный крик заставил его нахмуриться. Он не остановился возле нас, но обогнул дом, и я услышала шум его шагов по парадной лестнице, услышала, как хлопнули двери — сперва входная, потом в его комнате.
Мне тоже стало страшно, и я поняла, почему вскрикнула мама. То был дурной знак — он убил аиста, — знак приближавшегося его безумия (так оно потом и случилось). Зачем бессмысленно убивать такую птицу? Не успела я опомниться от испуга и удивления, как появилась другая птица, более сильная. Вытянув шею, она летела низко над травой, над кровавым следом — это был самец убитой самки. Он подлетел к дому, обогнул его и резко взмыл вверх — аисты никогда так не летали летом, только осенью они поднимались ввысь, когда направлялись в теплые страны. Теперь это была лишь черная точка, над самым домом, и с вышины на дом наш ливнем обрушились его крики — крики другого времени года. Потом он скрылся. Я глядела на маму — словно защищаясь, она обхватила руками голову. И я безошибочно поняла все, что она знала и о чем никогда мне не говорила, как и я потом молчала обо всем этом более шестидесяти лет.
В тот же вечер Михай пристрелил и Жуно, свою черную борзую, и все поняли, что́ произошло; на следующий день я спряталась в своей комнате и накрыла подушкой голову, чтобы не слышать его гневных криков, когда за ним пришли. Через два года он умер в больнице. Может, рассудок его помрачился потому, что ему не дали жить, как хотелось? Отец превыше всего ставил долг — он так понимал жизнь и так ее прожил.
