Последние несколько суток перед отлетом оставили по себе тягостные воспоминания. Гюнтер приказал содержать Кеннеди в голом подвале, служившем складом, где у двери постоянно дежурил часовой. Еду приносили. Гюнтер допросил его.
— Вы обвиняетесь по двум пунктам. Передаче оружия аборигенам и убийстве Энгела. Признаете свою вину?
— Отказываюсь отвечать.
— К черту! Сознавайтесь!
— Не в чем мне признаваться, все это грязный навет. И не пугайте меня расстрелом, Гюнтер. В агентстве знают, что я здесь.
— Мог быть и несчастный случай при чистке оружия. Но я не стану этого делать. Пусть Корпорация занимается вами. Я за вас не отвечаю. Отправитесь на Землю с грузовым кораблем.
— Как вам будет угодно, — сказал Кеннеди.
— Но я требую признания. Объясните, зачем вы дали оружие ганикам!
— Я не делал этого. Ганниты не смогли бы даже воспользоваться им. А Энгела вы сами убили, когда мы пытались уйти от погони.
— Кто в это поверит? Давайте, Кеннеди, сознавайтесь.
Пожав плечами, Кеннеди отказался отвечать. Через некоторое время Гюнтер отступился.
Тот должен был признать, что отнеслись к нему довольно заботливо. Другого могли бы и убить на месте, просто из предосторожности, но Гюнтер не пошел на такую глупость. Как-никак Кеннеди являлся человеком рекламного агентства. Такие дела Гюнтеру были явно не по зубам. Это он хорошо понимал. Поэтому и переложил все на плечи Корпорации — уж пусть там решат, как с ним поступить.
Сайзер, вопреки ожиданиям, опять снабдил его таблеткой граванола, хотя логичнее было бы не облегчать предателю страданий. Однако болеутоляющую таблетку ему, пусть и не очень приветливо, но дали.
Он никогда не отличался вдумчивостью. Умный, сообразительный, изобретательный, — это да. Но размышлять о своем месте в мире, раздумывать об истинной природе моря событий, по которому плыл, было не в его натуре. Мардж не раз вполне определенно давала ему понять. Но теперь-то, когда грузовой корабль Корпорации оставил далеко позади ледяной шар Ганимеда и лег на курс к Земле, выдалась масса времени на раздумья.
В Северо-Западном университете его обучали множеству всяких вещей, а он, со своей стороны, проявил наивысшую отзывчивость требованиям преподавателей, что выразилось в коллекции самых высоких баллов за все четыре года обучения. Но никто ни разу не стремился объяснить ему, чем ни в коем случае нельзя поступаться. А сам он не давал никогда себе труда, чтобы уяснить эту премудрость.
Не он сделал мир таким, каков он есть. Но ведь именно в его теперешнем состоянии этот мир оделил его тридцатью тысячами долларов в год, да притом в самом лучшем из существующих агентств по формированию общественного мнения. Так к чему зря себя терзать — все к лучшему, думал он.
