Ливончик выдохся, и мы ударили по рукам. Я присела на табурет у драпированной стены.
— А мужчин вы тоже запечатлеваете? Военных, к примеру, или полицейских чиновников?
— Что? — Гнум поднял голову от аппарата. — Разумеется, в самом парадном виде. Если пожелаете жениха или… Замрите! Вот именно так…
Он нырнул за треногу, укрылся черным мешком:
— Раз, два, три… Сейчас вылетит птичка!
Раздался щелчок, мгновенный ослепляющий свет нестерпимо полыхнул.
— Готово.
Я проморгалась, смахнула набежавшие слезы.
— Благодарю. Оплата сейчас или при получении заказа?
— Сейчас, — решил фотограф и опять произнес плохое слово, развязно мне подмигнув. — Це-це-це… Сызнова барышня покраснела? Экая неожиданность. Ну, раскрасавица, признавайтесь, кто вас гнумскому учил.
— Матушка, — протянула я деньги, — то есть мачеха.
Он заинтересовался, спросил, из какого родительница рода, да как ее угораздило за человека замуж пойти, да не представлю ли я ей его, такого замечательного холостого Ливончика.
Я отвечала, что она из оружейного клана Вундермахеров, что с батюшкой они сошлись по любви, и что представить не получится по причине постоянного проживания матушки в Вольской губернии, но я непременно в письмах расскажу родительнице о замечательном холостом Ливончике.
— Соломон Леевич, — представился будущий отчим, — можешь по-родственному дядя Ливончик звать, или Соломон.
— Евангелина Романовна, — пожала я протянутую руку, — Попович, зови Геля.
Матушкиного имени не произнесла, у гнумов заочных знакомств не принято. Это наше второе рукопожатие было не сделкой, а знаком дружбы, меня допускали в семью. Разумеется, серьезных матримониальных планов мой визави не строил, скорее выказывал в моем лице уважение Вундермахерам. Но я отныне могла быть уверена во всяческой его поддержке и в скромности, ибо что сказано в семье, в ней и остается.
— Так что там с твоим военным? — Ливончик принялся колдовать над коробкой аппарата. — Приводи, коль нужда есть, в лучшем виде сделаю. Или про жениха так, для отвода глаз?
Я потупилась в притворном смущении.
— Для отвода. Меня Блохин Степан Фомич интересовал. Твое ведь фото в газете печатали?
Соломон не удивился, кивнул.
— Хороший портрет, я его на витрину выставил, до того хорош, в сечене только снял, чтоб покойниками клиентов не распугивать.
Гнум пересек комнату, отодвинул драпировку, порылся на полке.
— Вот, любуйся!
Пристав был неожиданно молод. Почему-то я воображала его себе кряжистым дядькой средних лет, с карточки же на меня смотрел кудрявый блондин в полицейском мундире с темными бровями вразлет и подкрученными на концах усиками. Ему было не больше тридцати.
