Казалось, весь мир превратился в одну безумную, кричащую и грохочущую площадь («Александерплац»!). Деблин меньше всего чувствовал себя хозяином этого «Александерплаца» (в прямом и переносном смысле этого слова). Чувствительный и тонкий «микрофон» писателя воспринимал все, что делалось на этой всесветной площади, а сам писатель, растерянный и потрясенный, не будучи в силах разобраться в окружающем, сосредоточиться, найти ту «ведущую ось», которая помогла бы ему понять и осмыслить происходящее, покорно воспроизводил на страницах своего романа весь этот рисовавшийся ему дикий калейдоскоп событий. В результате возникала глубоко «символическая» картина мира: «В воздухе чувствуется какой-то идиотизм, в воздухе чувствуется какой-то гипнотизм, в воздухе что-то чувствуется, да, чувствуется, и никак из воздуха уж не выходит».
Не от избытка брызжущих, не вошедших еще в колею сил, а от бессилия и растерянности проистекали экспрессионистские «выверты» Деблина в «Берлин — Александерплаце». Ставя вопрос: что есть человек, Деблин тут же отвечал: «Мы нуль или ничего, ровно ничего». Недаром через роман проходил кровавый рефрен: «Кровь прольется, кровь прольется, кровь прольется, как вода», а над всеми событиями и героями «Берлин — Александерплаца» высилась жуткая фигура «Смерти» (с большой буквы!) с серпом в руке: «Есть жнец, Смертью зовется он, властью от бога большой наделен. Сегодня свой серп он точит, приготовить для жатвы хочет. Скоро работать он станет, всех нас серпом достанет».
Черной безысходностью, жутью и ужасом веяло от панорамы мира в «Берлин — Александерплаце». О Деблине, как и о герое его «Берлин — Александерплаца» — Франце Биберкопфе, можно было сказать словами романа: «В сумерках сознания этого человека нарастает ужас: что-то, видно, разладилось в этом мире». Да, в капиталистическом мире «что-то», действительно, «разладилось». Буржуазный мир явно сорвался с петель, растеряв даже видимость оправдания своему существованию с точки зрения разума и морали. И так как другого, подлинно разумного мира Деблин не видел, он находил своеобразное утешение в том, чтобы сентиментально оплакивать участь не только маленького человека, но и «маленьких свинок» в берлинской скотобойне («у человека нет преимущества перед скотиной»). Капиталистической деградации и аморализму противопоставлялась мелкобуржуазная анархия чувства, столь же, по сути дела, опустошенная и в значительной мере циничная и аморальная.
