— Когда я его, в конце концов, брошу, уже ничего не вернешь, — легко отозвалась она и, махнув на прощание рукой, неторопливо двинулась вдоль тротуара, с наслаждением ловя на себе взгляды прохожих — от восторженных до осуждающих.
Он остался сидеть на месте, прекрасно осознавая, что в мире ничего не изменилось, но вместе с тем разрушено все. Он спокойно продолжал обед с ощущением того, что никогда уже ничего не будет, а происходящее — всего лишь мираж, призрак, а действительность чудовищна. Мимо бегал мальчишка с газетами и что-то оглушительно верещал. Что-то, конечно, очень важное, очень серьезное. Пианист подозвал его, взял газету и небрежно расплатился. Заголовки пестрели россыпью тревожных новостей. Из Парижа полным ходом эвакуировали детей. Попытки Даладье и Чемберлена вступить в переговоры с Гитлером закончились неудачей. Такое вот было удивительное лето, которое теперь уже почти совсем закончилось. Все закончилось.
Самое худшее — это мухи. И жара. И неуловимый смрад, витавший в воздухе. Но он был. Совершенно точно был. Как всякая тюрьма, а это была все-таки тюрьма, как ни назови, запах шталаг имел весьма своеобразный. Генерал давно научился улавливать оттенки подобных запахов. Этот был еще не самым худшим, но давящим, тяжелым, сухим, вызывавшим приступы кашля.
Он стоял, обмахиваясь платком, у окна и сосредоточенно вглядывался в дорогу. Ее было видно с пригорка, на котором стоял домик. Она тянулась за воротами далеко-далеко, а потом исчезала в лесах. Генерал поглядывал на часы, периодически одергивал форму. То снимал, то надевал на голову фуражку, пока, наконец, вдалеке не показался быстро мчавшийся по дороге автомобиль. Он точно знал, что это за автомобиль. Сам отправил его еще рано утром на аэродром за французской певицей.
Потому теперь в очередной раз водрузил на голову фуражку, спрятал платок в карман и быстро покинул домик, направляясь к воротам.
Лиса выпорхнула из автомобиля легкая, улыбающаяся, свежая. Словно и не провела несколько часов в самолете и в душном автомобиле на пыльной дороге. И вся она была солнечная — в модном платье канареечного цвета, в шляпке из настоящей итальянской соломки, из-под которой спускались вдоль спины золотые завитые локоны.
— Впервые вижу такого молодого группенфюрера! — сверкая ослепительной улыбкой, защебетала она и протянула руку. — Даже подумать не могла, что такое возможно.
С этого момента Генерал принадлежал Лисе. Полностью и безраздельно. Одна улыбка, несколько слов. Генерал шагнул к ней, взял протянутую руку, совсем не по-солдатски, очень галантно поцеловал ладошку в ажурной перчатке и сказал по-французски:
