— Солнце, — лениво изрек Пианист, глядя в окно их маленькой кухни через светлые занавески с занятными бабочками. В этом незамысловатом слове именно теперь было немало значения. Первое ясное утро за три недели хмурого неба, выплескивающего свои слезы то громким плачем, то едва слышными всхлипами.
Он сунул руки в карманы и смотрел, чуть щурясь, как по улице на велосипеде, быстро вращая педали, мчит почтальон. Губы Пианиста едва заметно улыбались. Потом он резко отвернулся от окна, откинул со лба влажную черную челку и подмигнул Лисе.
— Солнце, — подтвердила она и допила лимонад. Он был кислым до невозможности, но она этого совсем не замечала. — Теперь станет душно.
— Это лучше, чем если бы у нас выросли плавники.
— Ты просто не любишь дождь, — Лиса поднялась, услышав, как звякнула крышка почтового ящика.
Пианист проследил за ней взглядом. И помолчал. Он действительно не любил дождь. Тот бил по подоконнику, отдаваясь в висках. Его можно было заглушить только музыкой. Иначе он возвращался туда, куда возвращаться не хотел. В жидкую грязь по колено. В струи воды по прилипшей к телу одежде. К невыносимому холоду, который казался хуже адова пламени. И тогда он снова чувствовал тяжесть тела того, кого тащил на себе столько шагов, что не счесть. И не слышал больше запаха крови — о, он ненавидел запах крови — его тоже смыло дождем. И ощущал холод внутри, отбрасывая странные вопросы о том, почему не касается больше прерывистое дыхание его шеи. Потом раздавался голос Лионца. Этот голос Пианист слышал раз за разом. «Он умер». И по мерзлой земле скользили пальцы. Под ногти забивались мелкие камни. Физическое было прежде всего. Инстинкты были сильнее мыслей. Раз за разом он видел это в своих кошмарах. Почему это? Ведь было худшее. Гораздо худшее. Но приходило это.
— Домой на обед я не успею, — проговорил Пианист, зная, что ей это и так известно.
Она чуть пожала плечами в ответ.
— И на завтрак опоздаешь. Я помню. Но тебе ведь это нравится?
— Моя жизнь мне нравится, — усмехнулся он.
Она кивнула и вышла из кухни.
На много часов Лиса оставалась одна. Она не любила, когда он задерживался у Бернабе. Часто просыпалась, прислушиваясь к ночным шорохам, смотрела на часы, курила, пыталась снова заснуть, чтобы проснуться меньше, чем через час. Теперь же этот старый дурак затеял танцевальную ночь, утверждая, что такова местная традиция. И по странному стечению обстоятельств в Ренн приезжал Изумруд.
