— Полина, руки! Вы как руки держите? Это что за инструмент вам неподвластный! — орал Фастовский прямо у ее уха. — Играйте, черт вас подери! Не останавливайтесь! Иначе вас и в кабак не возьмут, хотя кто там, к черту, слушает музыкантов. Внимательнее, внимательнее… Что у автора? Ritardando! Ritardando, Зорина! А у вас? Вы хотите, чтобы я вас к академическому концерту не допустил? А допущу — опозоритесь!
— Не опозорюсь, — буркнула она себе под нос, продолжая играть. Не остановил — уже хорошо.
— Так, стоп! — словно бы в ответ на ее мысленное облегчение прорычал Фастовский.
Снова стало тихо. Полина сидела, склонив голову, профессор драматично вышагивал по паркету.
Молчал. Ничего не говорил. Сердился. Бросал взгляды то в окно, то — уничтожающие — на ученицу. И среди тишины зала только отчетливо звучал нервный ритм его шагов, пока он вновь не оказался возле нее и рояля.
— Если вам перебить все пальцы, потеря будет невелика, — сообщил ей Фастовский. — История музыки прекрасно обойдется и без вашего имени. Давайте с самого начала и до самого конца. Уж как получится. Тратить на вас свое время я сегодня более не намерен.
Она кивнула. Выровняла спину, вскинула руки и начала играть.
Полина играла так, как чувствовала внутри себя, где-то под солнечным сплетением, откуда посылался импульс пальцам, легко скользившим по клавишам. Забыла о времени, о профессоре, о том, где она. И теперь ничто не могло ее остановить, даже разверзшиеся небеса. Она не видела его, не видела его усмешки, затерявшейся где-то в усах. И не видела легкого кивка головы, едва музыка, в конце концов, смолкла. Лишь когда уходила, услышала прозвучавшее ей вслед:
— Ну, сегодня получше, чем в прошлый раз. Я, пожалуй, даже поставил бы вам тройку, если бы вы, наконец, выучили, что такое legato. Это плавность, Зорина, припоминаете? Плавность! А ваше legato изобилует паузами. И не спорьте, это вы и сами знаете.
Пока Полина шла по коридору к лестнице, чтобы хоть на некоторое время оказаться на свежем воздухе, она знала лишь одно: в ней кипят злость и обида на Фастовского, каких она никогда не испытывала раньше. Спору нет, он признанный авторитет и, пожалуй, ни у кого другого из преподавателей не было столько именитых и знаменитых учеников. И это при том, что сам Аристарх Вениаминович оставался довольно посредственным исполнителем, исключительно техничным, не более, но в других чувствовал самые немыслимые характеристические оттенки игры, которые делали каждого из вышедших от него музыкантов — уникальным.
