А ночью он приходит к Бядуле, придвигает к кровати стул, на коленях раскладывает рукопись новой книги.
— Я вот думаю, что дело белорусской культуры скоро станет делом самых широких народных масс. Вот, смотри, Ясакар, что выходит... Уже и других наций люди присоединяются к этому течению... Вот ты фигура символическая. Еврей... А сколько таких, которые могли бы пойти к полякам?.. И деятелями русской культуры многим было бы лучше быть... Но в них просыпается совесть. А почему? Потому, что просыпается народ и за этим народом будущее.
— Нельзя же это объяснять выгодой!
Богданович совсем низко опускает над ним лицо.
— Ты меня не понимаешь. Так много мыслей, что их трудно высказать. Я говорю о диапазоне. Понимаешь? Вот брось камень в воду, пойдут круги, все более широкие, более широкие...— И вдруг перешел на шепот, хриплый и быстрый: — Только я временами боюсь, что сделанное будет похоронено под пеплом этой войны, она снова может отбросить наш народ в своем развитии назад...
— Наоборот,— тут уже Бядуля не выдерживает и приподнимается, садится на кровати.— В такие страшные времена, как война, угнетенный народ и подымает свой голос. Да война и не может продолжаться долго, народы кончат ее, и тогда на полную мощь зазвучит наша лира...
Глаза Богдановича наполнились глубокой тоской.
— Боюсь, что это будет нескоро. Мне не дожить.
Он встал со стула. Листки рукописи полетели на пол, и в тишине будто послышался шелест опадающих листьев... Тень от Максимовой фигуры упала на стелу, передвинулась на потолок. Тень напоминала фантастическую птицу. Птица взмахнула крыльями. Шагая взад и вперед и размахивая руками, он слушал Бядулю, и все же не согласился:
— Нет, нет... не хватит силы, чтобы дождаться. Вот Купале я завидую. Он — с народом, и у него много силы, он дождется. И ты дождешься. А я — нет,— потом тряхнул головой, будто отгоняя мысли.— Так я хоть книжку в наследство оставлю. Может, и она приблизит время, когда белорусская культура выйдет на широкое поле. Может, лет через тридцать ее и будут читать. Ну, спи, я пойду.
И он сидел до рассвета.
Утро наступало зябкое и прозрачное.
Не один и не два перечеркнутых листка упали на пол.
Только когда совсем развиднело, он, не раздеваясь, лег и забылся в тяжелом сне. Серое небо, и под ним — бесконечная дорога... вязкая грязь облепила колеса... а одно из них увязло... Воз тяжелый, а ему, Богдановичу, надо помочь, чтобы воз стронулся с места... на сундуке, что стоит на возу, сидит девушка и читает книжку... Девушка хочет слезть и помочь... нет, нет, не надо, он не хочет, он сильный, ему только двадцать пять лет... всего двадцать пять лет!
