И, в отличие от всех известных нам металлов, этот излучал свет.
— Орикальк, — шепнул Гурген, и мне показалось естественным, что он, как и я, подумал о чудесном металле старинных легенд об Атлантиде единственном, с чем можно было сравнить странный материал сосуда.
В том, что даже он вынужден был прибегнуть к миру фантастического, я увидел подтверждение моего предчувствия чуда, присутствие которого я уловил в восторге, охватившем меня сразу же, как только я вступил в пещеру.
— Орикальк, — подтвердил я с радостным воодушевлением.
— Абсурд, — возмутился вдруг Гурген. — Ведь мы же не дети!
Я, напротив, чувствовал, что все более переношусь в чудесный мир детства.
— Знаешь что? Сними-ка свои усики, — сказал я, но Гурген быстро направил на меня ослепляющий луч фонаря.
В его голосе прозвучало подлинное беспокойство, когда он спросил: — Ты что, спятил?
— Убери от моих глаз свет! — И вдруг мне показалось, что мои слова приобрели какой-то особый смысл: ведь мои глаза знали свет, который ему был недоступен. — Или погоди… Я не брежу, не бойся…
— Тем лучше, — пробормотал он. — Мы и так потеряли массу времени. Помоги мне открыть эту чертовщину…
Его практическое предложение напомнило мне, что я даже не задумался о том, можно ли открыть сосуд.
Есть ли у него крышка, необычайная форма которой дополняет его фантастические линии? Мы поставили фонари на пол и подошли к сосуду. Мы не знали, следует ли поднять или отвинтить его крышку, прилегавшую настолько плотно, что я сомневался, существует ли она на самом деле, но достаточно нам было приблизить к ней пальцы, как верхняя часть сосуда отскочила сама собой. Все длилось какую-то долю секунды. Движение было совершенно неожиданным, и мы оба невольно отпрянули. Крышка встала на место, и в каменном зале разлился сильный и устойчивый аромат, нам совершенно незнакомый. У меня было ощущение, что, протянув руку, я смогу схватить этот запах, хотя он, разумеется, был неощутим и поражал странной тонкостью, позволявшей ему забираться к нам под кожу, проникать в нас, тем самым похищая у нас способность определить его. Но, едва перестав его чувствовать (а это случилось почти тотчас же после того, как сосуд закрылся сам собой), мы оба, я и Гурген, наклонились, подняли по кусочку какого-то белого вещества и начали рисовать на каменном полу.
Ни один из нас не передвинул фонари, свет которых падал на сосуд, и не понял, что он не видит, что рисует.
Мы стояли на коленях, не замечая темноты, и быстро и уверенно водили белыми палочками (это был не мел, а что-то вроде глины) по довольно гладкому камню.
