То, в чем Булгаков (сам врач, как-никак) видел клинический случай, для Балабанова — образ обобщенный. Потому и революция в «Морфии» не проходит незаметно, по краю («Слухи о чем-то грандиозном. Будто бы свергли Николая II», — читаем в книге), а охватывает огромное студенистое тело империи как фатальная болезнь. Февральская напасть — необъяснимая суицидальная одержимость сродни той, что губит, без явных причин, забавного талантливого юнца, доктора Полякова. У Балабанова, как и у Булгакова, врач стреляется, только в фильме самоубийство — не суд над собой, а историческая неизбежность: оно приравнено к слиянию с толпой революционного быдла, ржущего над тупой комедией в провинциальном синематографе. Морфинизм как медленная деградация показан через серию кратких главок, отделенных друг от друга ретровиньетками с титрами. Перед каждым титром — «зтм.», киношное затемнение. Всё темнее с каждой минутой, всё короче главы, и так до самого конца: убыстряющийся темпоритм в картине — практически идеальный, от экрана не оторваться.
В «Брате» и «Войне» герои были активными, агрессивными, настроенными на решительную победу — даже когда воевали со всем миром в одиночку В «Морфии», как и в «Грузе 200», и герой, и идея — страдательные: ближайший предшественник Балабанова этих двух фильмов — писатель Достоевский. Без некоторых идеек из «Дневника писателя» (гениальному Фёдору Михайловичу хватило ума не вставлять их в романы) тоже не обошлось. Злым двойником Полякова — еще одним морфинистом, но не трагическим, а карикатурным — оказывается носастый и очкастый фельдшер Горенбург. Да и в финале, увидев из окна, как революционные солдатики пинают господ, обезумевший доктор кричит в форточку что-то неразборчивое о жидовских тварях.
В принципе, картина саморазоблачительная: беспричинно доведя себя до ручки, на краю могилы русский талант начинает истерически орать, что во всем виноваты евреи — нация, которую герои Балабанова со времен «Брата» «как-то не очень». В этот момент вся грозная сила «Морфия» вдруг куда-то испаряется, оставляя одно лишь похмельное чувство сильнейшей ломки. И сколько бы друзья и коллеги Балабанова ни уверяли общественность, что он не антисемит (сам режиссер мрачно отмалчивается), с каждым фильмом эти слова всё больше похожи на испуганное заклинание Полякова: «Что вы, я не морфинист!» Что ж, каждому — своя болезнь. Кино, собственно, об этом.
