Через считанные мгновения протрезвевшие салаги собрали всё, что приказал их командир.
Первым делом Мирон обработал иглу и леску спиртом. Бережно промыл рану. Неуверенно продел через рыбацкий крючок тонкую, неведомо сколько пролежавшую и как используемую, леску. Задача состояла в том, чтобы хоть немного приостановить кровь. Изогнув крючок в виде буквы «С» и обкалив над пламенем зажигалки-автогена, Мирон достал ранее замоченные в спирте плоскогубцы и решительно проколол кожу с одной стороны и моментально пронзил другой край раны. Используя массивные для подобной операции плоскогубцы, вытянул леску и, не церемонясь, затянул ее обычным узлом. Обрезал ножом длинные края – первый шов готов. Снова смочил, обработал рану спиртом, обжег иглу, уже с пониманием дела выполнил очередной шов. Тем же образом наложил третий – последний. Кровь сочилась, но значительно меньше. Стягивать рану ни в коем случае было нельзя. В «полевых условиях», где полная антисанитария, при близко расположенных краях раны ткани начнут отмирать гораздо быстрее, и гной не сможет выходить, что может привести к более серьезным последствиям.
Закончив, Мирон бросил всё в тазик со спиртом и сел рядом с еле дышащим Германом. Солдаты, как могли, помогали: накладывали стягивающую повязку из тряпок и отыскали где-то приличный кусок бинта.
– Братец, – обратился Мирон к Герману и заплакал, – не умирай! Слышишь, не умирай!
У Мирона затряслись, как никогда, руки. Всё его тело колотило от увиденного и пережитого страха, неведомого до той поры. Кровь сочилась через бинты, наложенные тампоны не спасали. Рана оказалась крайне сложной и глубокой, а возращение в часть займет несколько часов.
Пока новобранцы готовили лодку к отплытию, загружая необходимое, остальные пытались соорудить примитивные носилки для транспортировки пострадавшего солдата. В это время Мирон остался один на один с умирающим Германом, который впервые пришел в сознание. Мирон сразу же дал ему испить воды, мальчишка совсем становился бледным и произнес лишь имя Лаврентий.
– Что, что ты говоришь? – склонился над ним командир.
Парнишка, сделав глоток воды, снова произнес:
– Лаврентий Климентьевич… – затем собрался с силами и продолжил: – Это мой прапрадед.
Каждое слово ему давалось тяжело, через хрип, с силой он сжимал окровавленный штык-нож.
– Он моего прапрадеда, воевавшего в этих краях. Он остался один выживший из всего батальона, и как трофей он забрал его. Позже оказалось, что он принес несчастье в нашу семью… Перед смертью дед завещал потомкам вернуть нож туда, где он был найден, он несет проклятие нашему роду. Вот и я… я прерву… Я буду последним…
