– Да что, тихо! – отвечал Калиныч.
– Не заходил его лакей?..
– Нет…
– Может, ты ему не потрафил в чем?
– Нет, ничего… так, верно, недосуг!
– Ну а графский не приходил? Длинный-то этот Никтополион-то?
– Тот приходил.
– Что же?
– Ругает старого графа на чем свет стоит; говорит, графчика молодого жаль, надысь плакал даже…
Как только Андрюшка вышел за дверь, лицо его исказилось бешенством.
– Хорошо же! – бормотал он, спускаясь с лестницы. – Я тебе покажу, как издеваться надо мной!.. Придет, брат, и моя очередь… Я тебе покажу… Посмеюсь и я!..
И, послав несколько ругательств, новый агент вышел на улицу.
С этого дня, однако, он еще чаще стал появляться у Померанцева. Он уже выполнил около десятка новых поручений, но, несмотря на все свои старания, никак не мог уловить общую нить дела. Это его бесило еще больше, и затаенная ненависть к патрону возрастала с каждым днем. Открыто, однако, он ее, конечно, не показывал, напротив, он стал как-то особенно почтителен, пунктуален и неразговорчив.
Померанцев был от него в восхищении, зато старый сапожник ругал его на чем свет стоит за частые таинственные отлучки без спросу. Так шло время вплоть до последних событий, то есть до знакомства Курицына с Наташей, до беседы в сквере и до получения таинственной записки, содержание которой было следующее:
«Прошу у вас экстренной аудиенции сегодня вечером или завтра. Калиныч говорит, что вы должны сегодня зайти сюда, поэтому я и передаю через него эту записку. После 8 ч. вечера зайду сюда еще раз, а до тех пор иду по вашему же делу – проследить того господина, фотографический снимок которого вы дали мне в момент первого поручения… Ваш верный слуга
Рокамболь»[3].
Псевдоним этот Андрюшка сам себе выбрал по предложению Померанцева на случай письменных донесений.
Выйдя из портерной Калиныча, Андрюшка задумчиво пошел из улицы в улицу.
Кругом сиял чудный весенний день.
Расфранченная толпа тянулась вереницей по обе стороны улиц. Пестрые цвета весенних костюмов мешались с блеском военных амуниций. Молодые женские лица улыбались, физиономии их кавалеров имели самое весеннее выражение, а чудный голубой горизонт манил всех в поле, за город, на дачу…
На Невском, куда вышел Андрюшка, по торцовой мостовой в несколько рядов неслись щегольские резиношинные экипажи, тысячные рысаки. Тысячные наряды блестели на солнце; все кричало эффектами и наполняло душу нашего героя таким едким ощущением желания и зависти, что на лице его вместо удовольствия выражались мука и отчаяние.
