До вечерних мошек, разувшись и оголившись по пояс, полол огромное поле окученной уже картошки. Затем колол дрова, таскал воду в баню. Под присмотром хозяйки носил остывшее варево свиньям, свежескошенной, подсохшей на солнце травой кормил коров и овец. Удивляясь, зачем ей одной столько, рассыпал зерно и очистки мельтешившей под ногами домашней птице.
Потом была баня! В пару, полутьме, скользкая от мыла, полногрудая, справная ещё хозяйка. Стакан ледяной, с погреба, самогонки. Жаренная на топлёном сале картошка. Пуховая перина, пахнущая домом подушка, и опять она – ненасытная, добрая, ласковая…
Утро. Вставать не хотелось, но Глафира нависала. Старые штаны на верёвочной завязке. Калоши, истлевшая от времени, расползающаяся по швам, длинная до колен рубаха. Стакан молока с куском вчерашнего хлеба. Туалет. Краем глаза приметил постиранные, висящие на верёвке его армейские одежды. Лопата, вилы и уборка в хлеву у скотины. Потом до обеденного зноя, в паре с Глафирой, двуручной пилой – заготовка дров. В обед обеда не полагалось, полагался холодный квас с куском старого же хлеба, а после снова прополка. Зато вечером обязательная программа: баня, ужин, запотевший стакан с самогоном и… Глаша!
С незначительными изменениями мирная жизнь продолжалась неделю. Времени на разговоры не было, так, пара предложений перед сном:
– Зачем тебе одной столько скотины?
– Это не моё – колхозное. Соседи животину разбирали, а я што? В стороне стоять должна была?
– Муж у тебя где?
– Ещё до войны в Киев уехал на заработки, да и сгинул там без вести.
– Дети?
– Бог не дал…
– Чего скотину в поле не гоняешь?
– Война, много лиходеев развелось…
– Нас, солдат, как рабочую силу используешь? Без чувств?
– А ты никак ко мне не по нужде, по любви великой прибился?!
– Что за дед меня к тебе привёл. Он потом подходил в огороде. Грозил наказать за то, что не обмыл с ним прибытие свое.
– Васька-то?! Так, он не пьёт совсем. Полоумный он. До революции у купца местного работал. Спёр большую четверть самогона, напился в стельку с друзьями, да того же купчишку, когда он к ним, пьяным, разбираться сунулся, и избил. За то его приказчики купцовские секли на площади, а он возьми да умом тронься! Сразу не видно, только пить напрочь отказывается! Когда в четырнадцатом, на ту ещё германскую, мужиков в солдаты угоняли, его брать побоялись: кто знает, что там, в голове этой, творится, если она от горилки добровольно отказывается?! Не решились такому оружие давать…
