– Кажется, мой брат, – сказал он, – видел на своем веку достаточно боевой службы, чтобы понять, что его сын будет только еще лучшим сквайром, если побывает за пределами Гампширских болот и познакомится со светом.
– Не могу сказать, – отвечал д-р Вудфорд, – но я боюсь, что, по его мнению, чем меньше он будет знать свет, тем лучше.
– Это подойдет к неповоротливому парню, вроде умершего юноши, и того, каким, я надеюсь, ради моего брата, будет его меньшой сын; но что касается этого мальчика, то застой и пустота должны быть для него гибелью. Пусть мой брат оставит Роберта дома и отдаст ему Оквуд; я же позабочусь о Перри, как уже обещал.
– Было бы благоразумно с его стороны принять это предложение, – сказал д-р Вудфорд, – но трудно поручиться за благоразумие других.
– Это справедливо, сэр. Очень жаль, что я не мог поехать с Перри, но у меня на следующую неделю была назначена аудиенция у его величества, а брат требовал к себе сына безотлагательно.
– Я надеюсь, что вы убедите его, ваша милость, – сказала м-рис Вудфорд. – Вы достигли громадной перемены в мальчике, и я вполне понимаю, что вы привыкли смотреть на него, как на своего сына.
– Да, мистрис, к несчастию, – отвечал несколько разочарованным голосом посол.
Она посмотрела на него с сочувствием и проговорила тихо несколько слов, вызывавших его на откровенность, под влиянием которых посол оставил свою обычную сдержанность и сказал:
– О, вы были настоящею матерью для этого несчастного юноши! Я буду говорить с вами откровенно, потому что если мне не удастся побороть предрассудков моего брата, то вы можете для него сделать более чем кто-либо другой, и я знаю, что слова мои будут сохранены вами в полной тайне.
М-рис Вудфорд глубоко вздохнула, предчувствуя, что ей недолго осталось помогать кому-нибудь в этом мире, но, тем не менее, она слушала его с большим сочувствием и интересом.
– Да, вы внедрили в нем нечто такое, что может еще восторжествовать над этой странной натурой. Ваше имя действует как талисман, вызывающий к жизни лучшую часть его натуры.
– Конечно, – сказала она, – я никогда не смела надеяться, что его можно сразу и укротить и подчинить чужому руководству, но… – и она остановилась.
– В нем заметно громадное улучшение… громадное улучшение, – сказал его дядя. – Когда я его в первый раз взял с собой, когда он еще не вполне оправился и страдал от морской болезни во время пути, все ему казалось дико, а главное то, что с ним обращались по-человечески, тогда он мне показался совсем кротким, даже лучше других мальчиков, и я подумал, что все эти обвинения против него были незаслуженны. Но как только мы приехали в Берлин и пока я еще был слишком занят делами, чтобы подумать об учителе и работе для моего молодого джентльмена, то мне стало ясно, что у меня на руках бесенок, который чуть не втравил нас в войну с его испанским величеством. Представьте себе, сад испанского посла граничил с нашим, что же выдумал этот господин: он влезает на стену и, сидя там, делает страшные гримасы важным донам и доньям, в то время, как они прогуливаются по саду, да еще швыряет в них орехами. Помня ваш совет, я сразу не высек его сам и не поручил этого своему капеллану, хотя у этого доброго человека сильно чесались руки произвести такую экзекуцию над ним; я стал серьезно рассуждать с ним о том вреде, который он мне делал; и поверите ли, бедный мальчик разрыдался и умолял меня дать ему какое-нибудь занятие, чтобы избавиться от преследований сидевшего в нем злого духа. Я тотчас же засадил его за перевод и переписку скучных латинских депеш от венгерского двора, и уверяю вас, что мне с ним не было никаких хлопот, пока длилась эта работа. Я взял ему учителей, и он занимался с таким жаром и делал такие успехи, что они были удивлены. Он выучился по-немецки скорее всех из моей свиты, так что мог свободно разговаривать со служащими курфюрста, и я стал думать, что мне еще предстоит гордиться моим племянником.
