– Да что вы! – всплеснула руками Акулина Антоновна, – чтобы успеть к утренней службе, надо из дома затемно выйти, а сейчас уже двенадцатый час ночи. Отдыхать-то когда будете?
Я пожал плечами:
– Ничего страшного.
– Да и ворота с калиткой в монастырь могут быть закрытыми.
– На воротах завсегда привратница дежурит. К тому же перед началом службы в монастырь будут возвращаться насельницы>23, исполняющие послушания за стенами монастыря, – с ними вместе можно пройти, – поддержал меня Николай.
– Отличная идея! Я с тобой, – воскликнул Вася Цыцын и, предупреждая возможные возражения, пояснил, что еще в Петербурге думал о том, чтобы по приезде в Мологу тотчас сходить в монастырь.
– Как тебе угодно, – отозвался я.
– Я бы тоже с вами пошел, но уже договорились с сестрой поутру ехать домой, в деревню, – с сожалением сказал Николай.
Гости ушли. Настя давно спала в своей кроватке. Я пожелал Елизавете Федоровне и Акулине Антоновне спокойной ночи и ушел к себе. Не раздеваясь, лег на диван. Сон не шел. В голове проносились обрывки впечатлений прошедшего дня, то переплетаясь между собой, то вновь рассыпаясь…
Тишина и свежесть утра. Шлепанье пароходных шлицев. Раскачивающиеся на ветру хоругви крестного хода. Парнишка в новеньких сапожках с балалайкой, отплясывающий вприсядку русского. Полумрак Воскресенского собора и голос чтеца «кто дал бы мне крылья, как у голубя». Настино: «А ты правда веришь в Бога или притворяешься?» Измазанное дегтем лицо Лешиньки. Звон колоколов Богоявленского собора. Скорбный лик Богородицы. И все возрастающее щемящее чувство благодарности к той таинственной благостной силе, благодаря которой я прозрел суетность мира сего и всеми глубинами души познал, что в каждой трепещущейся былинке и во мне самом существует нечто неизменное, светлое, радостное, «которое одно только и может составлять смысл всей жизни».
