В первых рядах кресел сидело человек тридцать или сорок, из которых некоторые были в шитых французских кафтанах, с напудренными головами, а другие в простых фраках и сюртуках. Я сел подле одного из сих последних.
— Позвольте вас спросить, — сказал я моему соседу, — ведь это все любители музыки и артисты, которых пригласила сюда госпожа Бальдуси?
— Точно так.
— Осмелюсь вас спросить, кто этот молодой человек в простом немецком кафтане и с такой выразительной физиономиею, вон тот, что сидит в первом ряду с краю?
— Это Моцарт.
— Моцарт! — повторил я, — какой Моцарт?
— Какой? вот странный вопрос! Ну, разумеется, сочинитель "Дон-Жуана", "Волшебной флейты"…
— Что вы, что вы! — прервал я, — да он года четыре как умер.
— Извините! он умер в 1791 году в сентябре месяце, то есть пять лет тому назад. Рядом с ним сидят Чимароза и Гендель, а позади Рамо и Глук.
— Рамо и Глук?..
— А вот налево от нас стоит капельмейстер Арая, которого опера "Беллерофонт" была дана в Петербурге…
— В 1750 году, при императрице Елисавете Петровне?
— Точно так! с ним разговаривает теперь Люлли.
— Капельмейстер Людовика Четырнадцатого?
— Он самый. А вон, видите, в темном уголку? Да вы не рассмотрите его отсюда: это сидит Жан-Жак Руссо. Он приглашен сюда не как артист, но как знаток и любитель музыки. Конечно, его "Деревенский колдун" хорошенькая опера; но вы согласитесь сами…
— Да что ж это значит? — прервал я, взглянув пристально на моего соседа, и лишь только было хотел спросить его, как он смеет так дерзко шутить надо мною, как вдруг увидел, что это давнишний мой знакомый, старик Волгин, страшный любитель музыки и большой весельчак. — Ба, ба, ба! — вскричал я, — так это вы изволили забавляться надо мною? Возможно ли! вы ли это, Степан Алексеевич?
— Да, это я! — отвечал он очень хладнокровно.
— Вы приехали сюда также послушать репетицию завтрашнего концерта?
Сосед мой кивнул головою.
— Однако ж позвольте! — продолжал я, чувствуя, что волосы на голове моей становятся дыбом, — что ж это значит?.. Да ведь вы, кажется, лет шесть тому назад умерли?
— Извините! — отвечал мой сосед, — не шесть, а ровно семь.
— Да мне помнится, я был у вас и на похоронах.
— Статься может. А вы когда изволили скончаться?
— Кто? я?.. Помилуйте! да я жив.
— Вы живы?.. Ну это странно, очень странно! — сказал покойник, пожимая плечами.
Я хотел вскочить, хотел бежать вон, но мои ноги подкосились, и я, как приколоченный гвоздями, остался неподвижным на прежнем месте. Вдруг по всей зале раздались громкие рукоплескания, и Лауретта в маске и черном венецияне появилась на концертной сцене. Вслед за ней тянулся длинный ряд музыкантов — и каких, мой друг!.. Господи Боже мой! что за фигуры! Журавлиные шеи с собачьими мордами; туловища быков с воробьиными ногами; петухи с козлиными ногами; козлы с человеческими руками, — одним словом, никакое беспутное воображение, никакая сумасшедшая фантазия не только не создаст, но даже не представит себе по описанию таких гнусных и безобразных чудовищ. Особенно же казались мне отвратительными те, у которых были человеческие лица, если можно так назвать хари, в которых все черты были так исковерканы, что, кроме главных признаков человеческого лица, все прочее ни на что не походило. Когда вся эта ватага уродов высыпала вслед за Лауреттою на возвышение и капельмейстер с совиной головою в белонапудренном парике сел на приготовленное для него место, то началось настраиванье инструментов; большая часть музыкантов была недовольна своими, но более всех шумел контрабасист с медвежьим рылом.
