– Заходите… Я – Мухитдин Инамович.
Это был узбекский дом, настоящий узбекский дом, где из поколенья в поколенье жили так, как привыкли. Здесь обувь скидывали на пороге. Здесь уютная гостиная – резные потолки, резные плинтусы – устлана была коврами. На коврах – одеяла. На них мы и уселись, скрестив ноги, перед невысоким столиком-дастарханом, заставленным сластями и фруктами… Усталые, напряженные, измученные ожиданием мы жаждали только одного – поскорее поговорить с доктором. Но легче сдвинуть скалу, чем нарушить обычай: с путниками не будут говорить о делах, пока их не накормят. Мы обменивались приветствиями, мы вели неторопливый разговор о семье, о детях, о работе, мы пили душистый чай со сладостями – так всегда начинается восточная трапеза. Потом хозяин разносил суп-шурпу в глубоких пиалах-косах, очень вкусную шурпу. Словом, все шло своим чередом – и, пожалуй, так-то и лучше было: отошла дорожная усталость, отпустило напряжение… Есть мудрость в древних обычаях. И только после еды доктор сказал маме:
– Давайте-ка я вас посмотрю…
Осмотр – он происходил тут же, при нас – показался мне странным. Доктор не попросил маму раздеться, не достал стетоскопа. Взяв маму за правую руку и, положив пальцы на ее запястье, он начал прощупывать пульс… Я замер, я старался не дышать…
Внезапно доктор спросил:
– Когда у вас было воспаление правого придатка?
– Воспале… Мама задумалась. – Да, было. Лет тридцать назад, после выкидыша…
А доктор уже снова слушал пульс.
– С левой грудью нехорошо… Когда оперировали?
Мама удивленно посмотрела на меня. «Значит, ты уже все рассказал доктору? Когда же ты успел?» – прочитал я в ее взгляде.
– Оперировали около двух месяцев назад, – ответила она. А я молчал. Я был растерян, поражен – не знаю уж, как точнее сказать. Дело в том, что я ничего не успел рассказать доктору – ни по телефону, ни сегодня. Не было такой возможности. Не было разговора о маминой болезни – вот и все! И вдруг сейчас… Я огляделся – уже не в первый раз – со странным ощущением: где же это мы? На приеме у доктора? На долгожданном приеме? Но слова эти были так прочно связаны в сознании с больничной обстановкой, с оборудованным кабинетом, с белыми халатами, наконец… Здесь не было ничего… «Может быть, он потом поведет маму в свою больницу? – думал я. Ведь он даже не взял кровь на анализ… И рентген…»
А этот странный доктор все сидел тихонько возле мамы, и его пальцы чуть шевелились, поигрывали на мамином запястье. Он слышал какую-то мелодию. «Бетховен, – мелькнуло вдруг почему-то в голове. – Почему Бетховен? Тот был глухой… А этот – нет, он не глухой, это мы – глухие. Глухие зрители».
