– Да нет, честно! Я кое-что другое имел в виду.
– А что касается этой инфантильной и совершенно необязательной непристойности, этой сцены с раздеванием перед… и дело не просто в том, что ты настолько лишен вкуса, лишен малейшего понимания того, как тебе повезло, что ты можешь хоть как-то видеть меня, не говоря уже о том, чтобы меня касаться, и… безнадежно! Я умываю руки. – Она продолжает, не останавливаясь: – Стоит мне только подумать о бесконечных часах, которые я… и над тем, что… наверное, я просто сошла с ума. – Он открывает рот, пытаясь что-то сказать, но она торопливо продолжает: – Двадцать минут назад все могло прийти к абсолютно счастливому концу. – Он осторожно подносит ладонь к подбородку. – До этого. Когда я просила тебя позволить мне посидеть у тебя на коленях.
– Тебе просто надо было доказать, кто здесь главный.
– Если бы тебе медведь на ухо не наступил и ты был бы способен различать тончайшие языковые нюансы, ты заметил бы, что я употребила выражение «приласкать и поцеловать», несомненно, сентиментальное и весьма избитое, но тем не менее вполне в данном контексте знаковое, во всяком случае, в кругах лингвистически умудренных, к каковым мы, по всей видимости, и принадлежим.
– Я заметил.
– Когда женщины говорят это, они хотят выразить свою нежную привязанность. – Она мрачно смотрит на него. – Полагаю, ты не распознал бы оливковую ветвь, даже если бы сидел в саду среди олив.
Он откидывается на спину и снова растягивается на старом розовом ковре, закинув руки за голову, глядит вверх, прямо ей в глаза:
– Твой стилистически весьма интересный синопсис данного сюжета имеет лишь один недостаток: в нем ничего не сказано о том, что ты нарочно выбрала такой момент, когда я не мог не отказать тебе.
– Отвергаю это утверждение целиком и полностью. На самом деле это был такой момент, когда от тебя требовался лишь скачок воображения.
– Сквозь твой обруч.
Она подходит на шаг ближе и яростно взирает на него, скрестив руки поверх белого халата.
– Послушай, Майлз, пора нам кое-что как следует прояснить. Раз уж ты так точно сравнил себя с дрессированным псом, так и быть, приму участие в дурацкой игре – я спускаю тебя с поводка. Я понимаю – инфантильный ум должен каким-то образом высвобождать нецеленаправленную энергию. Но все эти роли, все эти шуточки, необходимость делать вид, что я даже и не слышала о Цветане Тодорове и о герменевтике{72}, о диегезисе и деконструктивизме, – со всем этим теперь покончено. Когда речь идет о литературных проблемах, требующих истинной зрелости и опыта, как, например, конец произведения, решаю я. Это ясно?
