Летов еще спросил, а нет ли Филина в доме – как оказалось, нет – сегодня у него был выходной и он, как злобно говорила все та же кухарка, «ходит к этой комсомолке, все выпендривается».
Жилище же Лбова, расположенное в минутах двадцати ходьбы от холостяцкой комнаты дебошира-Дронова, было куда более культурным. Жили они в большом частном домике, квадратом врезавшемся в землю на пересечении двух улиц, в передней его половине: посередине этого жилого «квадрата» шла плотная стена, разделявшая его на две разных половины, где жили две семьи. Из темноватых сенок открывался вид на прекрасную деревянную комнату: залакированный шкаф, чистый стол, примус, множество кастрюль и сковородок, никакого спиртного, аккуратно сложенное выглаженное белье и одежда, две заправленных кровати и белоснежный подоконник. В кроватке дремала маленькая девочка с русыми косичками, а за столом сидела заплаканная и мрачная женщина, поразившая своей болезненной красотой Летова и Горенштейна. Ее блондинистые волосы свисали на сморщенный лоб, зеленые глаза стеклянно смотрели вниз, тонкие, милые губы вздрагивали, а на милый, маленький носик текли слезы. Юбка закрывала ее ноги аж до самых ступней, которые аккуратно сидели в чистеньких тапочках. Она теребила уголок скатерти своими маленькими ладонями, стучала зубами, сдерживая слезы, и трясущимся голосом, говорила Горенштейну: «Ваня очень хороший человек. Опрятный, культурный, честный. Никогда мне не врал, не изменял. И я с ним в хороших отношениях: хочет он в субботу сходить к этому своему другу выпить, пущай идет, я не против. Вот как вернется, тоже сходит. Друг этот у него странный человек, но с нами хороший, с дочуркой нашей играл даже».
-А расскажите об Иване поподробней – попросил сильно волнующийся Горенштейн, который знал, что скоро эта милая женщина впадет в истерику.
-Он очень хороший. Сильный, умелый, один из лучших слесарей на станции, его там все любят, даже грамоты есть. Он такой милый: и с Ирочкой поиграет, и со мной погуляет, и даже приготовит что-нибудь иногда. Мы с ним после войны познакомились, когда он вернулся с фронта. Воевал он с 43-го года, но рассказывал очень мало, не любит эту тему. Каждый год 9 мая он одевает свой пиджак, с его двумя главными наградами и идет к друзьям своим, вспоминает с ними боевые годы.
Горенштейн вздохнул, сжал кулаки, собрался с силами и сказал: «Ольга Валерьевна, тут такое дело… мы, кажется, нашли вашего мужа. Вы можете приехать на опознание?»
