Сразу же, однако, возникли сложные и трудные вопросы: как управлять Святым городом и как сохранить власть в Палестине? Самый блестящий из вождей ополчения Боэмунд не предъявлял притязаний на Иерусалим, который представлялся малодоходной, хотя и почетной добычей. Но антиохийский князь не мог допустить, чтобы ею завладел его соперник Раймунд Тулузский. Этому противилась и Византия. Боэмунду, по-видимому, принадлежит ненадолго осуществившийся план сделать из Иерусалима нечто вроде духовной сеньории с патриархом (им избран Арнульф, прибывший в Палестину в качестве капеллана при Роберте Нормандском) во главе и с светским фогтом, «бароном Гроба Господня» при нем. Это место предоставили честному и непритязательному герцогу Нижней Лотарингии Годфриду.
То, что отпечатлелось в ближайших к событиям мемуарах Первого крестового похода, и то, что «прозвучало» в более поздних песнях и вошло в хроники второго и третьего поколения (таковы хроники Альберта Аахенского и Гильома Тирского), сильно расходится в изображении происшедшего. Боэмунд для итальянского анонима, Балдуин для Фульхерия, Раймунд Тулузский для Раймунда Агильского стоят на первом плане исторической сцены. Пройдет одно поколение — и рядом с ними, и даже выше их, уже в событиях, предшествовавших взятию Иерусалима, выдвигается фигура Годфрида Бульонского. Хроника Альберта сосредоточивает вокруг него всю иерусалимскую эпопею: «Начинается книга экспедиции в Иерусалим-город, где рассказаны славные деяния герцога Годфрида, чьим рвением и трудами Святой город возвращен христианам». Нетрудно найти объяснение этому: между Альбертом и его предшественниками лег факт огромного значения — образования Иерусалимского королевства. Царствовавшая уже несколько поколений династия поощряла сказания, озарявшие славой ее начало. Еще шаг — и мы попадаем в волшебный круг саги о «Рыцаря Лебедя[61]», которая стала фамильной сагой Бульонского дома.
То, что Годфрид стал героем крестоносных сказаний, определилось не только влиянием правящей в Иерусалиме династии. «Площади французских городов и дворы французских замков звенели песнями о героях каролингского цикла[62], когда пришел день крестового похода, — говорит Гастон Парис[63]. — Так можно ли думать, что вдохновение труверов осталось безмолвным перед лицом западного рыцарства, которое поднялось, нашивая крест на свои одежды, увлекая за собою население юга и севера, которое увидело Константинополь, прошло Малую Азию и водрузило христианское знамя у ворот Гроба Господня?..» Немало сказаний и песен слагалось о князьях, доблестно бившихся в Палестине, и многие из них были прославлены, но особенно выделяется образ барона, который на пути в Святой город ни разу не запятнал себя личными исканиями и после ухода большинства крестоносцев встал на страже Гроба Господня.
