За Ричардом никто не отрицает таланта, своеобразного, преимущественно язвительного, остроумия, личной энергии и мужества, организаторских способностей. Но полное непонимание глубоких основ всех тех исторических движений, около которых он стоял, в Европе, но и в Азии, крайне узкое и чисто личное отношение к событиям и людям, импульсивность характера, легкомысленное отношение к подлинной трагедии Святой земли и роли в ней латинского рыцарства сделали его, может быть, самым вредным человеком в Третьем крестовом походе. Он разрушал левой рукой то, что строил правой, и, не мирясь ни с чьей инициативой рядом со своей собственной, подрывал возможность всякого сотрудничества и в конце концов разогнал союзников и скомпрометировал дело Святой земли. Несмотря на ряд совершенных им подвигов, прежде всего его собственная плохая политика виновата в окончательной утрате Иерусалима, завоеванного с таким трудом его предшественниками.
На общем фоне XII века, полного новых социальных и духовных возможностей, Ричард рисуется воплощением всего, что должно было пойти на слом. Среди современных ему государей, таких, как французский король Филипп II, германские императоры Фридрих I и Генрих VI, и прежде всего рядом со своим отцом, который был чутким и трезвым политиком, этот коронованный трубадур и бродяга представляется явлением запоздавшим, искусственно задержавшимся в новом мире. Для мира, идущего вперед, отделаться от такого причудливого и беспокойного государя чем раньше, тем лучше; следовательно, Ричард мог бы нас интересовать только как любопытный пережиток. Но за этим суровым приговором остается, однако, вопрос:
Зачем крутится вихрь в овраге,
Колеблет прах и пыль несет,
Когда корабль в бездонной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, угрюм и страшен,
На пень гнилой? Спроси его…
Все же образ Ричарда — это яркое воплощение романтизма, безграничной личной свободы, вызывающей желание внимательнее всмотреться в того, кого «во всем мире одни боялись, другие любили». Быть может беспристрастнее и шире оценив те ферменты брожения, которыми он возмутил окружающую его стихию, мы придем к несколько менее суровому выводу о его месте и значении в истории.
Среди расходящихся в самых неожиданных направлениях изображений личности и судьбы Ричарда одно из самых характерных принадлежит Геральду Камбрезийскому. Хроникер подчеркивает в короле-авантюристе какую-то обреченность. Подобно своим коллегам-современникам, он охотно сравнивает Ричарда с Александром и Ахиллом — на том основании, что ему, как и им, суждена была ранняя слава и ранняя смерть. Но обреченность Ричарда для Геральда глубже этого совпадения. Она кроется во «вдвойне проклятой крови, от которой он принял свой корень». В трактате «О воспитании государя» мрачная семья Плантагенетов служит темным фоном для светлой династии Капетингов.
