Он взирал в суровую пустоту, ненависть вращалась в нем, как подброшенная монета, и видел, как ветры обдирают ближайшие вершины, в бесконечном движении унося снег на восток. Он ощущал их кровосмесительное стремление друг к другу, малышка Серва и рослый Моэнгхус, разгоряченные кровью и жизнью, бредущие возле тех же, что и он, пропастей и обрывов… и желал им смерти.
И всего-то надо толкнуть, думал он. Всего лишь толкнуть, и он сможет спокойно умереть здесь, отдав наружу собственное тепло, излив его в окружающую пустоту. Короткая паника, треск костей. Последний вздох.
И никто никогда ничего не узнает.
A потом один только магический прыжок – и он исчез, этот мир камня, льда и разверзшихся пропастей. Они вновь оказались в лесу, на ровной земле, среди зарослей и террас, в таком месте, где стоя не боишься упасть.
Высота укоротила деревья, щебень проредил кусты и травы. По расщелинам с оставшихся позади гор ниспадали ручьи, их холодная вода сводила пальцы, от нее ныли зубы. Все трое посидели молча какое-то время, наслаждаясь теплым и ласковым воздухом. Серва задремала, опустив голову на изгиб руки. Моэнгхус делил свое внимание между пейзажем и собственными пальцами. Сорвил смотрел вдаль, изучая, как закорючки горных вершин превращаются в умиротворенный горизонт.
– Что твои люди знают об Инджор-Нийасе? – наконец спросила Серва.
Голос ее, он понял, всегда нисходил к нему и никогда не вырывался наружу.
Ничего не ответив, он повернулся лицом к западу, чтобы избавить себя от жестокого веселья, плясавшего в ее взгляде. И решил, что еще больше ненавидит ее под лучами солнца.
– Отец, – продолжила она, – говорит, что видит в этом урок, что в вымирании нелюдей нужно видеть знак того, что может угаснуть и само человечество.
Он уставился вдаль, пользуясь недолгой передышкой. Он не мог смотреть на Анасуримборов без стыда, не мог уснуть, не представив себе их соединение. Только повернувшись к ним спиной, он мог обратиться к тем думам, что позволяли ему дышать. Ведь он нариндар, орудие жуткой Матери Рождения. Ведь он тот нож, что уничтожит их демонического отца и предаст гибели его детей. Тот самый нож!
Он даже начал молиться Ей во время коротких страж перед сном.
Отпусти им, Матерь…
То, что он видел, было преступлением – в этом он не сомневался. Инцест считался смертным грехом у всех народов, у всех великих домов – даже у Анасуримборов, которым приходилось более всех прочих ублажать толпу. Они боялись: Сорвил понемногу осознал это. Они боялись, что их отец узнает об их преступлении по его лицу…
