— У нас всегда так, — сказал я. — Радость — бутылку. Горе — бутылку. Забудь об этой барышне, Миша. Понял? Застукают пьяным — сразу за ворота и скатертью дорога. Экспертизы тут не делают: сивухой от тебя несет, глаза красные, как у кролика — и конец.
— Понял, — проговорил Михаил, садясь. — Когда собрание?
Я сел рядом.
— Будет и собрание. Но сперва ты должен пожить в другом… монастыре. Помещается он в Москве на Лубянке. Помнишь, там серый дом стоит?
В комнате сразу наступило молчание. Михаил Григорьев снова медленно поднялся, руки у него бессильно висели вдоль туловища. С минуту он молча переводил взгляд с меня на Павла, точно желая узнать, шутим ли мы над ним или издеваемся? С недоумением на всех нас смотрела и моя жена Аня. Даже Павел немного заколебался: чего это я несу?
— Да ты… да ты… — наконец заговорил Михаил, и губы его задрожали от гнева. — Я ж с Беломорска бежал. Да ты… Я не знаю. Ты… Меня ведь у брата чуть не сгребли в Москве. Сунь я только нос в уголок[8]… на Лубянку или на Петровку — вышку дадут. А еще друг, кореш! Зачем я приехал к тебе!
Я постарался сохранить хладнокровие.
— Сядь. Не психуй. Можешь меня выслушать?
Когда Григорьев вновь опустился на диван, я положил ему руку на колено.
— Что такое Болшевская трудкоммуна? Это содружество… ну пускай колония людей, которые твердо решили порвать с преступным прошлым. Почему мы здесь живем? Почему не разбежались? — Я повернулся к Смирнову. — Теперь и ты, Паша, видишь, тут нет ни охраны, ни колючей проволоки. Не нравится наша жизнь, работа на производстве? Вот она, станция, сыпь! Рядом Москва, шалманы, старые дружки… кандидаты за решетку. Однако нас здесь уже три тыщи сидит. А? Цифра? Три тыщи бывших обитателей тюремных камер. Чем держимся? — Я оглядел обоих товарищей. — Д о в е р и е м. Вот что нам любо-дорого. Те, кто нас ловил, судил, сажал, — поверили, что и мы люди, просто сбились с дороги. Заблудились. Нам сказали: вот вам последняя возможность стать такими, как все. Работайте. Заводите семьи, растите детей — дадим квартиру. Ведь тем, кто тут прожил пять лет, честно трудился, дают паспорт, снимают судимости, принимают в профсоюз, открывают путь в партию.
Я уже давно встал и ходил взад-вперед по комнате. Я сам не знал, что скажу такую речь. Это как-то у меня вылилось нечаянно, экспромтом. Лишь позже я понял, что высказывал то, что не раз про себя обдумывал, что уже входило в мою кровь, плоть, становилось убеждением.
