— Какой у тебя был срок? — спросил я Павла.
— Красненькая.
— Ого! — покачал я головой. — Ничего.
«Красненькая», или «червонец», это было десять лет заключения, крайняя мера перевоспитания в ту пору. Если преступник не исправлялся и после такой «строгой изоляции», вновь начинал воровать, грабить, то за очередное «дело» следовали «три золотника свинца», как говорили блатные. Закон гласил так: упорно не хочешь работать, как все граждане Советского Союза, вредишь? Значит, ты враг и пощады не жди.
От Кеми идет железная дорога. Нам были предоставлены два пассажирских вагона. Мы погрузили партию и… прощай, Белое море, святой Соловецкий монастырь, железные решетки! Поезд покатил нас в Петрозаводск — столицу Карелии.
— Все! — подытожил кто-то. — Теперь мы уже не «монахи»!
— Но и не вольные птахи!
Видно, мало кто из будущих коммунаров верил, что он свободен.
Для начала мы хорошо накормили всю партию освобожденных. Каждому выдали по буханке белого хлеба, по целому кольцу колбасы; ешь от пуза, поправляйся после тощих тюремных харчей, почувствуй сразу то, что с тобою произошло. Вагон наш покачиватся, все девяносто восемь человек сидели, ели, пили чай, оживленно разговаривали. За окном бежали заснеженные ели, березы, бревенчатые избы, высились сугробы, в окошки заглядывало солнышко.
Мне приходилось мотаться по всему вагону, подсаживаться на скамейку то в одном купе, то в другом, завязывать беседу, отвечать на сотни вопросов о Болшевской трудкоммуне. Освобожденные интересовались буквально всем: какое общежитие, приварок, условия работы на фабриках, оплата труда. Чаще ж всего спрашивали, сильная ль охрана.
— Смотря по человеку, — отвечал я весело. — У кого совесть есть да еще умишко в черепной коробке — сильная. Не убежит.
— Ну, конечно, — кивнул Смирнов, сделав вид, будто вполне поверил мне, и подмигнул соловчанам. — Коммуна ОГПУ и ни одного агента с винтом[6]? Птички летают?
— Точно.
Вокруг хохотали, считая, что я ловкач и остряк.
Часа два спустя ко мне подошел Смилянский. Воспитателей своих мы, коммунары, любили. Многие были участниками гражданской войны, настоящими коммунистами. С нами воспитатели держались и как наставники, и как старшие товарищи. Смилянский был высокий, черноволосый, с быстрым, проницательным взглядом черных глаз, четкими движениями: в нем чувствовалась военная выправка. Носил он костюм защитного цвета, хромовые сапоги, всегда отлично начищенные.
— Корешок-то твой, Николай, в самом деле что-то задумал, — сказал он мне. — Сейчас ко мне тут один паренек подходил. Говорит: Смирнов почти ничего не ел, а хлеб и колбасу спрятал под подушку своей постели. Он на второй полке едет. Не зря, а?
