— Ну как? — вскочил он мне навстречу. — Неужели задержат? А? Чего томишь? Что начальник стучал? Посадят в камеру? Ну? Зачем меня притащили? Зачем?
— Боюсь, Боб, плохие наши дела, — неторопливо начал я ему говорить. — Не знаю, отпустят ли тебя нынче в коммуну. Да и вообще… так сказать.
— Да не тяни! — крикнул Боб. — Не тяни, прошу!
— Вспомни сам, у кого был в последний раз в Москве? У Женьки Верещагина. Он сейчас тут в камере сидит… В день твоего приезда, то есть 29 марта, совершил большую кражу в магазине. Завалился. Вместе, что ли, на дело ходили?
Боб остолбенел:
— Да ты что?!
— Вот теперь докажи начальнику, что ты не верблюд.
— Ты прав, — прошептал он. — Разве им сейчас докажешь, что я не ходил с Женькой «по городовой»?
Я увидел, что достаточно поманежил Боба, решил ободрить:
— Ничего не скрывай от начальника. Начнешь темнить — хуже будет. Воровской закон «не выдавать» — забудь… конечно, если не хочешь разделить с Верещагиным камеру.
Допрос Боба длился с полчаса. Он честно рассказал, что действительно 29 марта ездил к Женьке Верещагину на квартиру, но с единственной целью уговорить его «завязать» и попроситься к нам в Болшевскую трудкоммуну. На все вопросы начальника, что он знает о последних кражах Верещагина, о его «подельщиках», «барыге», ответил отрицанием. Начальник спросил: «Что же, разве тебе Верещагин, как старому корешу, не хвастался?» Боб опять отрицательно замотал головой: «Что вы! Меня все бывшие дружки считают ссучившимся!»
Ему устроили очную ставку с Верещагиным. Боб встретил его пристальным, испытующим взглядом: боялся, не наговорил ли на него чего бывший подельщик? Верещагин смутился. Их усадили рядом; оба были так взволнованны, что, глядя на них, трудно было понять, кто из них обвиняемый, а кто свидетель.
На вопросы начальника восьмого отдела Верещагин, опустив голову, упорно твердил:
— Никаких сообщников не было: сам брал магазин… Барахло кому? Знал раньше барыгу, это верно. Да вы его посадили. Сам сдавал…
Так при нас никого и не выдал.
Лишь к концу очной ставки Боб убедился, что Верещагин его не оговорил. Когда он достал из пиджака пачку папирос, я увидел, что руки его уже не дрожали. Верещагину он на прощание сказал только одно:
— Не поехал со мной в Болшево? На дело пошел в ночь? На себя пеняй.
Нам отметили пропуска, и, когда мы вышли за ворота, Боб был весь мокрый от пота, словно так вот, в костюме, только что побывал в банной парилке. Быстро зашагал к трамваю.
