В конце его жизни появилась целая компания таких художников. Рядом с ними он мог почувствовать себя уверенней. Правда, о том, что они были знакомы, сведений нет. Есть только много поводов, говорящих о том, что это было бы правильно.
Сперва упомянем непрямую зависимость: «…люди не всегда современники, – записал отец мысль Гора. – Не физическое и не историческое время тут нужно понимать, а эмоционально-психологическое» (запись от 25.2.71). Иными словами, необязательно находиться рядом, чтобы чувствовать близость. Или наоборот: вас почти ничто не разделяет, но, кажется, вы принадлежите разным измерениям.
Вот так существовали Калужнин – и его соседи по коммуналке. Чтобы лишний раз с ними не пересекаться, он старался из комнаты не выходить. Что касается членов «Ордена непродающихся живописцев»[338] (а мы говорим о них), то тут есть точки соприкосновения.
Одно время Василий Павлович преподавал в Художественном училище на Таврической, а Арефьев, Васми и Шварц учились в СХШ[339] при Академии художеств. Так что среда была одна. Если происходило что-то важное, то об этом узнавали все.
Как не посудачить о Калужнине! Больно редкий он экземпляр. А уж арефьевцы просто не могли им не заинтересоваться. Тут ощущался тот же, что у них, градус странности и сосредоточенности на главном.
Можно вспомнить, как, доказывая существование «черного свечения», Василий Павлович вращал перед учениками черным платком! Это был настоящий художественный жест. Сигналы на том языке, который понятен лишь посвященным.
Вот сколько общего у него с Арефьевым и его компанией. Прежде всего – преданность искусству. Убежденность в том, что жизнь может быть такой-сякой-разэтакой, но только до того момента, «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон».
Конечно, какие сейчас «Аполлоны» и «священные жертвы»! Если что осталось от романтического раздвоения, то лишь совершенная невозможность стать таким, как все.
Все это дает право немного пофантазировать. Например, представить встречу Калужнина и Арефьева где-нибудь в Летнем саду. Невдалеке от пушкинского знакомца – Аполлона. Впрочем, и тема разговора близка прототипу скульптуры.
Обсуждают, к примеру, красоту. Что это – нечто само собой разумеющееся или труд и преодоление? Скорее, все же, второе. По крайней мере, каждому из них она просто так не дается.
Откуда они ее добывают? Старший – из петербургского марева. Словно из копоти той самой коптилки, на которой он готовит еду. Младшего вдохновляют житейские ситуации. Тут тоже имеет место преображение. Все же одно дело – люди в очереди и толстые тетки в бане, а другое – они же, но на бумаге или холсте.
