Нет, все же произошло, мысленно отвечает поэт. Некоторое время назад он был обречен. Интересно, что критик интересуется сейчас, а ведь все могло закончиться еще тогда.
В этом и есть смысл вопроса: «А ты думаешь, что убил меня своей статьей?» Мол, а если бы мы не встретились? Ты бы так и не знал – дошла ли твоя пуля по адресу?
Кстати, разговор начался с реплики критика: «Я просматриваю свои статьи и вижу, что писал по совести». Тем важней процитированная фраза, в которой высказано подозрение в убийстве.
Хоть и нехорошо, но все-таки не «гадюшник». Хотя бы потому, что для змей и прочих гадов нет будущего, а у людей оно есть. Когда через много лет тебе напомнят о прошлом, ты поймешь, что это расплата.
А это другая история. Помимо Геннадия Гора, у отца был еще один «старик» – литературовед Борис Бурсов. Поначалу у них сложились самые теплые отношения. Может даже показаться, что на какое-то время Бурсов занял в дневнике место Гора.
Гор был весь в двадцатых годах, а Бурсов – в размышлениях о Пушкине и Достоевском. Куда бы ни повернул разговор, он неизменно приводил к любимым авторам. Они, эти авторы, определяли масштаб. Вот ему рассказывают, что коллегу Бушмина[679] пригрозили убить за общение с евреями. Что на это сказать? Он и не стал ничего говорить, а просто заплакал (запись от 27.6.78). Больно это неправильно: тут наши гении, их прорывы и взлеты, а рядом совершеннейшее средневековье.
Не всякий ученый способен переживать. Слов будет с избытком, но слезинки не прольется. Это не о Борисе Ивановиче. Несмотря на свои научные звания, он мог и заплакать, и по-настоящему рассердиться.
С Бушминым все ясно – это событие самое последнее, но и о классиках Борис Иванович говорил бурно. Столь личная интонация пристала если не родственнику, то современнику. Не это ли имел в виду Федор Абрамов, когда сказал, что Бурсов «„на ты“ с Толстым, Достоевским, Пушкиным, – он познает через них себя» (запись от 13.11.75).
На этой позиции литературовед настаивал: «…чтобы понять современников гения, нужно стать его современником» (запись от 13.11.75). Нет, никаких вольностей в тексте, но по разговорам ясно, что тут имело место не наружное наблюдение, а взгляд изнутри.
Доктору филологии этот тон не совсем подходит, а какому-нибудь фешенеблю[680] будет в самый раз. Так он высказывается о венцах, под которыми венчали Пушкина и его жену: «Пушкину – этот хорош, а Гончаровой нужен картонный» (запись от
