Наверное, не буду оригинальным, если скажу, что толстые женщины мне не нравятся, как и худые. Люблю золотую середину, и Лина отлично вписывалась в такое мое видение. Я смотрел на нее с восторгом и не скрывал этого. Лина заметила это и немного покраснела.
Мы опять обнялись и поцеловались, и я почувствовал, как по-кошачьи мягко, ласково она прижимается ко мне, вот-вот замяукает. Я коснулся Лининых губ так, будто слизал кремовую начинку с торта.
— Подожди. Я с дороги и весь день на ногах в университете. Душ приму.
— И я с тобой.
Лина не возразила.
Теплые струи воды ласкали нас, и мы не отворачивались от них. Мои руки, будто потеряв ориентир, хаотично двигались по телу Лины, ее руки — по мне, неизвестно что ища. Губы пили губы, иногда опускались друг перед другом на колени, освежая дыханием поцелуя самое тайное и вечно желанное...
Лина хмелела от свободы и легкости, горячо и безоглядно отдаваясь порыву, который под крылья радости гнал ветер новых неизведанных чувств, поднимающих ее до высоты блаженства. Одеяло, которое когда-то натягивалось на себя, чтобы быть невидимой и примитивной — далеко отбросилось и забылось. Лина хотела быть и чувствовать, удивляться и верить в то, что эти чувства у нее не последние. Завтра опять взойдет солнце и наступит утро, потом его сменит день, а день — вечер. И, наконец, вечер перейдет в Божью тишину ночи, где все живое ищет спокойствия. И в этом бесконечном полотне природы, которое меняется одно на другое и отличается только цветом и звуком, запахом и температурным балансом, слышалась она — новая, удивленная и пораженная сама собой...
Мы перебрались в комнату на диван, сладко мучая друг друга. Мой малыш, казалось, лопнет от напряжения, требуя своего вулканического извержения. Входить в Лину я не спешил. Наши руки и ноги переплелись, солнечным огнем горели тела. Не хватало воздуха. Мои губы прилипли к Лининым губам. Иногда я отрывался, и по очереди — вначале одну, потом другую — целовал бусинки ее сосков. Потом ниже зарывался лицом в ее пушистую ложбинку, кончиком языка чувствуя ее солоноватость. В коленях согнутые ноги поднимались вверх, колыхаясь мачтами парусника на крутых волнах, выписывая невероятные линии и круги, а потом, как оборванные канаты, обвивали мои плечи.
Лина захлебывалась в своей дикой необузданности. Полностью отдаваясь мощному животному инстинкту первобытности, она забыла про мораль и стыд, культуру и цивилизацию, про вечно попрекаемую по причине и без причины пристойность и, пожалуй, про самое страшное — страх показать» шлюхой. Сейчас она была ей. Она хотела ей быть Подсознательно всю жизнь мечтала об этом. И как голодная собака никогда не выпустит кость из своих зубов, так теперь и Лина никогда бы не отказалась от этих минут наивысшего самосгорания.
