В первые наши встречи, когда мы начинали раздеваться, чтобы лечь в постель, Лина обязательно просила выключить свет. Это меня удивляло и смешило: совсем недавно замужняя женщина, мать — и стесняется. А она не притворялась: так и было. Однажды очень обиделась на меня: я включил свет (сделал это специально), когда она была совсем голая. Это был такой крик, как будто ее интимный покой внезапно нарушил неизвестно откуда взявшийся незнакомец. Она плакала, и мне пришлось ее уговаривать и просить прощения. «Меня муж никогда не видел раздетой», — всхлипывала она.
«Ну что ж, пусть будет так, как есть, — думал я. — Существуют птицы ночные и дневные. Лина — ночная, пока ночная. Не нравится ее пуританская скромность — гони. А нет, тогда терпеливо жди эволюции, когда из темноты она постепенно начнет выходить на свет, привыкать к нему и быть уверенной во всех своих действиях и в своем поведении. Как это было' миллионы лет назад, из глубин океанов на сушу выползали разные создания, обживали ее, и уже никогда не возвращались назад, во мглу вечного безмолвия, так как тогда опять нужно было бы отказаться от солнца, от ветра, от запаха цветов, от птичьего пения».
Вот такая же незаметная эволюция происходила и с Линой. И, конечно, не без моего участия: на минутку свет позже выключу, когда начинаем раздеваться; бывает, включу его среди ночи, когда лежим с откинутым одеялом после бурной любви, как будто только для того, чтобы найти кружку с водой, которую заранее засовывал куда-нибудь подальше.
А пиком моего тонкого непринужденного вмешательства в Линин эволюционный процесс были попытки заняться любовью под утро, когда уже светло. Сначала это был испуганный, даже агрессивный отказ: натягивала на себя одеяло и закрывалась со всех сторон. Но с каждой новой моей попыткой сопротивление слабело. И однажды, будто сквозь сон, Лина преодолела свой комплекс дневного света. Притворяясь, будто спит — только неровное, прерывистое дыхание выдавало живое и несдержанное волнение — Лина не ухватилась за одеяло, когда я откинул его, впервые предстала перед моим взором во всем своем колдовском великолепии, не подала голоса протеста. Будто спала. Будто ничего не заметила.
И тогда я начал с наслаждением ласкать ее руками, губами, переворачивая со спины на бок, с бока на живот, потом опять на спину. Своими действиями я будто говорил Лине: твою игру в сон я принимаю, тогда принимай и мою — открытую, свободную, без комплексов, с запахом зеленой травы и горячего солнца, с живительной прохладой и запахом вербы, с бурливой нежностью водяных водорослей и вечно хмельным шумом журавлиной песни.
