Никто не узнал, что «мачеха» просидела всю ночь у дочкиной постели, сменяя компрессы на горящем лице и осторожно промакивая слёзы, бегущие ручейками из Линориных глаз.
– Доча ты моя несчастная, как же тебя угораздило? Вчера с крыльца упала, спину об ступеньки ссадила, теперь вот – лицом в пол… Ты бы хоть руками упёрлась, когда падала.
– Я стакан в руках держала. Ты же сама меня позвала, сказала, беги, воды принеси, плохо мне. Я и побежала. А половица сама поднялась, а после обратно легла.
– Не звала я тебя. И воды не просила, помстилось тебе. А половица гвоздями прибитая, она подняться никак не могла.
– Я сама видела. Ты мне не веришь?
Григорьевна верила. Избяной выживал девочку из дома: не признавал чужих, а Линора ей по крови чужая. Дарья потрогала злополучную половицу. Та не шелохнулась, лежала крепко. Да и как ей шелохнуться, коли она гвоздём аршинным к полу прибитая?
С Фёдором они проговорили полночи. А утром объявили Линоре, что учиться она теперь будет в городе, в школе-интернате. Линора плакала и умоляла её оставить (в деревне была школа-восьмилетка). Но приёмные родители были непреклонны.
Сбагрили девчонку и рады, шептались деревенские.
* * *
К интернату Линора привыкла, как и к тому, что её не забирали домой на выходные. А на каникулы приезжала домой, и не было в деревне семьи счастливее Офицеровых. Дарья закармливала девочку сладостями, пекла блины, которые Линора густо намазывала яблочным вареньем и, свернув трубочкой, окунала в сметану. На родителей за интернат не обижалась, взахлёб рассказывала о девочках, с которыми жила в одной комнате, об учителях, которые оказались хорошими и добрыми, лучше, чем в клятовской восьмилетке. Хвасталась дневником, где жирные бокастые пятёрки соседствовали с красиво выведенными четвёрками и изредка мелькали стыдливые тройки.
За четвёрки девочку хвалили, за пятёрки возносили до небес, а троек не замечали. – «Бог с ними, с тройками. У кого их не было? Девчонка цельный год в интернате, никто не пожалеет, никто слёз не вытрет» – говорил жене Фёдор. Дарья с ним соглашалась. А Линора радовалась – каждому дню, проведённому в родном доме, каждому солнечному утру. На чердак мать подниматься запретила, сказала непонятное: «Не буди лихо, пока оно тихо».
А Избяной словно по ней соскучился и теперь звал поиграть. Гномик в красной рубашке и красных штанах выглядывал из за угла сундука, прятался за дверцей шкафа, дразнился, озорно высунув узенький красный язык. Линора подбегала и захлопывала дверцу. Попался! Но в шкафу никого не было.
