– Мне нравится на них смотреть, – сообщил он. – Я смотрю на работающую стиральную машину, как другие смотрят телевизор, – это действует успокаивающе, потому что всегда знаешь, чем все закончится, и не надо ломать голову. К тому же я могу немного поменять программу: если мне надоедает смотреть одно и то же, я всегда могу сунуть туда пару зеленых носков или еще что-нибудь цветное.
Он говорил монотонно и сидел, чуть ссутулившись, положив локти на колени и втянув голову в высокий воротник темного свитера, – похожий на втянувшую голову в панцирь черепаху.
– Я сюда частенько прихожу. Иногда мне просто нужно выйти из квартиры. И еще мне нравится гладить. Я вообще люблю разглаживать вещи. Избавляться от складок и морщинок – это позволяет чем-то занять руки. Но когда вещей для глажки больше не остается, я прихожу сюда. Чтобы после стирки было что гладить.
Он на меня даже не смотрел. Создавалось впечатление, что он разговаривает сам с собой. Я тоже нагнулась вперед, чтобы разглядеть его лицо. В голубовато-белом свете люминесцентных ламп прачечной, который, похоже, не создавал ни тени, ни полутонов, его кожа казалась бледной, как у призрака.
– Мне нужно вырываться на свободу из этой квартиры. Летом она как раскаленная темная печь, в такую жару даже утюг включать не хочется. Там и так места мало, а от жары пространство совсем скукоживается, соседи трутся о тебя локтями. Я ощущаю их присутствие даже у себя в спальне. Я знаю, чем они заняты. Фиш сидит в своем кресле, точно в окопе, и не шевелится, даже если что-то пишет, потом рвет все в клочки, говорит, что получилась ерунда, и целыми днями пялится на разбросанные по полу обрывки бумаги. Однажды он встал на четвереньки и попытался склеить их скотчем, у него, естественно, ничего не вышло, и он закатил форменную истерику, стал нас обвинять в том, что мы пытаемся использовать его идеи, чтобы опередить его с публикациями, и воруем у него куски текста. А Тревор, когда не уезжает в летнюю школу и не устраивает из квартиры парную баню, готовя ужин из двенадцати блюд, при том, что я могу обойтись консервированным лососем, практикуется в итальянской каллиграфии пятнадцатого века, копирует виньетки и орнаменты, и безостановочно вещает об искусстве Кватроченто. У него феноменальная память на детали. Это, конечно, очень интересно, но, думаю, не очень важно, да и он, скорее всего, думает так же. А самое главное, они все бубнят и бубнят, все одно и то же, одно и то же, и ни к чему не приходят: они не могут ничего завершить. Конечно, и я ненамного лучше, я застрял на своей семестровой статье. Как-то я был в зоопарке и увидел там спятившего броненосца: он ходил восьмерками по клетке, бесконечно и строго по одной траектории. До сих пор слышу металлический цокот его коготков по каменному полу. Говорят, все животные, которых держат в клетке, становятся такими, это форма приобретаемого ими психоза, и если потом их выпустить на волю, они не убегут, а будут выписывать те же самые кренделя, к каким привыкли в своих клетках. Так и ты – читаешь и читаешь один материал за другим и, прочитав двадцать статей, перестаешь понимать смысл прочитанного. А как подумаешь о том, сколько книг печатается за год, за месяц, даже за неделю, да это ж целая прорва! Слова… – Тут он наконец повернулся ко мне лицом, но странное дело, взгляд у него был пустой, несфокусированный, как будто он глядел на что-то у меня под кожей. – …Начинают утрачивать смысл.
