— На хрен оно мне сдалось, их Суриковское, — говорил он. — Они там только гробят людей, из талантов делают бездарей — это их задача. Они вытравляют талант, сводят его к среднему арифметическому — это называется, они выучили. Я в него не поступал и не буду. В эту студию я хожу — мне нужно техникой овладеть. Я, Глашенька, поздно начал, ах, Глашенька, сколько времени я зря профуркал, если бы ты знала! Но сейчас я зато работаю, я как вол, у меня все на это поставлено, я их всех догоню!.. Я же не идиот какой, я понимаю, чего мне не хватает — у них студия на три года, я у них вполне себе рисунок поставил… и все у них возьму, все!.. А ну-ка ты теперь про себя чего расскажи, — просил он.
Ноздрюха не знала, что рассказывать. Он говорил о своей работе, ей казалось, что и она должна тогда о своей, начинала, но Сева обрывал ее:
— А-а! Это мне и так все видно. И так все ясно. Ты про жизнь свою, про жизнь. Как до Москвы жила. Ты откуда?
Ноздрюха отвечала, но рассказывать про ту свою жизнь было ей и скучно, и страшно было забираться туда, в глубь своих прожитых лет, и она отмахивалась, спрашивала его самого про что-нибудь — ей это было интересно, для чего же она и ходила рисоваться-то.
— Вот это правда твоя, так, что ли: выучиться и картины писать, чтобы люди смотрели и радовались? — спрашивала она.
— Радовались… — бормотал он, взглядывая на Ноздрюху и будто мимо нее серыми своими темными глазами. — Чего их веселить. Заплачут если — вот дело.
Работу свою Ноздрюхе он не показывал, завешивал тряпкой и отворачивал к стене.
— Потом, — говорил он, — потом. Еще впереди главное…
По комнате иногда, когда Ноздрюха была у него, моталась патлатая девка, в таких же, в каких Маша работала на стройке, серых дерюжных штанах, именуемых джинсами, только против Маши — как камыш перед деревом, что в груди плоская, что в бедрах, болтала все время, сменяя одну другой сигаретку во рту, то лежала на диване, читая какую-нибудь книгу, то выскакивала на кухню и возвращалась со стаканами кофе для каждого — ждала, в общем, когда Ноздрюха уйдет, совалась иной раз к Севе посмотреть, что он делает, и он орал тогда, вздуваясь жилой на шее:
— Потом! Говорю — потом, не ясно разве?!
— А может, потом — суп с котом? — обиженно усмехаясь, загадочно говорила девка.
Она работала машинисткой где-то, звали ее Галей. Ноздрюхе ясно было, что живут они как муж и жена, только ей было непонятно, зачем же это так Галя допускает — поди что случись, куда она? Ей ведь не как Ноздрюхе, ей вроде и двадцати-то не минуло.
