Гардероб и их с женою кровать стояли рядом, бок о бок. Прохор услышал, как жена проснулась, заворочалась, прошебуршала в темноте рукой по подушке — проверила, тут ли он, нет, — и падающий со сна голос ее спросил:
— Ты, что ли?
— Домовой, поди, — отозвался Прохор, перекладывая на полке белье с места на место и не находя нужное.
— Опять бродишь-ходишь?
И так было ясно, что он делает, и Прохор хотел не отвечать, но ответилось само собой:
— А тебе что? Брожу — не блужу, занятие не дурное, не так, нет?
Жена промолчала.
Под руку наконец попало вроде бы что искал. Прохор вытянул наружу, ощупал — то оказалось, и, сев на край кровати, стал переодеваться.
— Не спится коль, валерьянку бы лучше выпил, чем бродить. Стоит вон, — сказала жена, и Прохор даже увидел в темноте, как она махнула рукой в сторону подоконника, куда, сколько он их ни вышвыривал на улиту, ставила и ставила пузырьки с валерьянкой, что приносила от фельдшерицы.
— Сама пей, — сказал он. — Мне от нее проку… — Он лег, натянул на себя одеяло и закрыл глаза.
— Ну вот врачи приедут, сходи пожалуйся. Авось пропишут чего.
Проснулась. Все опять порушила, что накопил в себе. Завела.
— О-ох, какая ты у меня заботливая ба-аба. — Прохор повернулся к ней, нашел рукой ее лицо, с силой провел по нему ладонью сверху вниз, от лба до подбородка. — Заботливая… Как кого видишь, кому плохо, так того облегчить нужно.
Жена молчала под его рукой, он чувствовал, как она собралась вся комком — боится.
Сволочь, проговорилось в нем. Падла.
И, как проговорилось, почувствовал вдруг в себе желание.
И то, что ненавидел ее и желал, наполнило его вязкой, тяжелой, черной горечью, — он застонал.
Жена вывернулась из-под его ослабевшей руки и спросила:
— Чего такое?
В голосе ее и в самом деле была забота.
Прохор не ответил ей.
— Про-онь!.. — сказала жена, обнимая его. — Про-онь!.. — И искала щекой его щеку, чтобы прижаться к ней.
Он опять не ответил ей. И молчал все время потом, ни слова не шло изнутри, и только когда уже снова лежал недвижно, та, не ушедшая из него горечь прорвалась наружу:
— Сама сняла, да? Сама?!
Но жена давно уже будто не замечала такие его вопросы, разве только начнет жать на нее, как пресс, не откликалась никак, а Прохор не стал добиваться от нее никакого ответа. Все же ночная папироса на крыльце, теплые облачка сонного дыхания сына оставались в нем, к ним прибавилась физическая мужская усталость, и все это вместе понемногу закатывало его в дремоту, запихивало в сон, и он потерял себя.
