А как умер Степан — председатель — и пошло все колесом. Вдруг почему-то захотели сделать совхоз, послали директора какого-то не здешнего из города, который и землю, и хозяйства сельского не знает, с народом свысока говорит, нос кверху и глаза в небо.
Ну и пошло: завалили дело, разбрелись все.
А Степан сад какой выходил колхозный, а теперь в этом саду коровы да козы ходят.
Пахать и сеять, ехать на сенокос некому — все с найму. Даже доярок вербовать ездили, да привезли с длинными ногтями, вымя, видно, царапать. Эти девки пришлые — и разъехались вскоре, непривычные. «Эх! — вздохнул Егор Кузьмич, — к чему это приведет?! Неужели не видят. А потом жалуются те же шефы, что мяса нет. Так откуда оно будет, если так хозяйствовать станем?»
Егору Кузьмичу стало плохо, голова закружилась, и он отогнал эти грустные мысли, опять заговорил с Андреем:
— Ты клуб, Андрюха, новый построй, и там помещение сделай мячиком молодежи упражняться, баяниста толкового пригласи, чтобы веселил парней и девок. Затейник чтобы годный был.
А за землю держись изо всех сил, скотоводством пусть в низовьях реки занимаются, там луга заливные, а мы исстари хлебушком живем.
…И Егору Кузьмичу уже виделось, что все идет, как он наказал Андрею, — легче стало на душе.
«Андрюха двужильный — выдюжит. В нашу Дунаевскую породу — не сдаст», — заключил Егор Кузьмич. И мысли поплыли куда-то вдаль, за реку, в поля, и теряться, мешаться все стало, и спать захотелось.
Потом опять пришел в себя.
— Генке телеграмму дай, пусть приезжает: проститься хочу с ним — скитальцем.
— Дам, дам. Сегодня же, отец. Да ты еще поживешь, мало ли чего бывает.
— Я не умираю, но повидаться надо.
Егору вспомнилось, как ударило сторожиху Агафью два раза подряд, и преставилась она через день.
А сыновья хороши: не приехали… На работе задержали. Сыновья… псы, а не сыновья. На что мой Гришка пьяница, да он на брюхе бы приполз, про Андрюху я уж не говорю.
От мыслей о бабке Агафье ему опять стало хуже. Вспомнились ее мордастые сыновья — оба, лица их начали перед ним кружиться, вертеться, ржать во все горло, а во рту у обоих зубы стальные, и глаза блестят. «Ха-ха-ха», — раскрывают они рты. Потом рожи исчезли. Его начало приподнимать вверх, руки заводить за спину, голову сдавило. В избу вошла во всем белом Авдотья, кланяется, улыбается. «Сейчас Генушка зайдет», — говорит. Забегает Генка, Егор Кузьмич протягивает руки, но Генка не идет, улыбается и не идет. Мотает в стороны головой, смеется.
