Часовой у вагона проверил документы Аркадия Петровича, удивился совпадению фамилий. Пришлось объяснить. Голиков поднялся по ступеням, прошел по узкому коридору. Половину вагона занимали купе, а вторая половина была переделана в кабинет. Здесь за письменным столом, при свете единственной свечи, работал человек.
В вагоне стоял холод. Человек сидел в шинели, но без шапки. Голова его была наголо обрита. На лице темнели густые брови и широкие усы.
Когда Аркадий Петрович остановился метрах в двух от стола, человек, печатая одним пальцем на ундервуде, не подымая глаз, попросил:
— Минуточку.
От звука его голоса Аркадий Петрович вздрогнул.
Он дословно помнил все письма отца, сколько их пришло с 1914 года, видел отца на присланных с передовой фотографиях: сначала как бы напуганного, вытянувшегося по стойке «смирно», в бескозырке блином; потом уже уверенного, обстрелянного, во франтоватой фуражке слегка набекрень, с чуть насмешливым выражением красивого и смелого, на войне помолодевшего лица. Но отцовского голоса Аркадий не слышал уже несколько лет.
И одно-единственное слово, произнесенное Петром Исидоровичем, всколыхнуло так много давнего, солнечного и счастливого, что Голиков не пожелал больше ждать ни секунды.
— Папочка, — с жалобными, детскими интонациями произнес он, будто в мгновение ока возвращаясь на много лет назад.
— Что вы сказали?! — Петр Исидорович резко поднял голову.
Он всматривался в полутьму вагона, где стоял высокий молодой командир, в котором было что-то очень знакомое и родное, но Петр Исидорович уже десятки раз ошибался, принимая за сына совершенно чужих людей.
Они виделись в последний раз четыре года назад, когда Аркадий приезжал к нему в Пензу: полк находился на переформировании. Тогда Аркадий был еще ребенком, школьником. Даже на фотографии, которую Петру Исидоровичу переслали из дома, Аркадий, хотя и снялся в военной форме с пистолетом и кортиком, выглядел подростком, который вырядился в чужой костюм. А сейчас в полутьме вагона стоял высокий широкоплечий мужчина.
Словно опасаясь в очередной раз ошибиться, Петр Исидорович взял увесистый подсвечник со свечой и подошел к Аркадию Петровичу. Уже не сомневаясь, что перед ним сын, Петр Исидорович несколько мгновений жадно рассматривал его.
— Аркашенька, — наконец тихо произнес он и выпустил из рук светильник, который гулко стукнулся о железный пол. Свеча погасла.
Уже в полной темноте они стремительно обняли друг друга и замерли. И простояли бы, наверное, так очень долго, если бы, светя карманным фонарем, не вбежал часовой. Он услышал встревоживший его стук.
