нечаянно сделал непристойность! Осрамился! Конечно, у меня тогда не нашлось бы слов, чтобы выразить свои чувства, но они были именно таковы, как я пишу сегодня. Позор, позор, который запомнился мне на всю жизнь.
Взрослые решили ехать куда — то кататься. Мама, к моему горю, собиралась тоже и вдруг неожиданно отказалась. Но едва я успел обрадоваться, как кто — то из взрослых — помню, что был он маленький и худенький человечек, — сказал с искренним сожалением:
— Вот тебе и раз!
И эти простые слова пронзили меня, обожгли. Я заплакал, так мне стало жалко бедного человечка.
В имении служил отец недолго. Он поссорился с одним из владельцев, и мы уехали оттуда почти так же скоро, как из Дмитрова, только на этот раз все втроем. Почему папа поссорился с хозяевами, не пойму. Я спрашивал об этом уже в тридцатых годах, но он отказался объяснить причины ссоры. Так же упорно молчала об этом мама.
И вот мы снова в Екатеринодаре.
У папиных родителей, у дедушки и бабушки, мы тогда не останавливались. Мама все не могла поладить с бабушкой. Как я узнал впоследствии, однажды даже они поссорились на свидании в тюрьме, чем довели папу до слез, а потом отправили ему совместно написанное письмо, чтобы его утешить.
Я знал, что бабушка и мама друг с другом не ладят, и это явление представлялось мне обязательным, я привык к нему. Я не осуждал бабушку за то, что она ссорится с мамой. Раз так положено — чего же тут осуждать или обсуждать.
Вижу как в тумане одну из таких ссор. Приключилась она, видимо, рано утром. Все женщины в нижнем белье — и мама, и бабушка, и Феня — младшая папина сестра. Они шумят, а я играю в уголке и слушаю.
Мама была неуступчива, самолюбива, бабушка — неудержимо вспыльчива и нервна. Они были еще дальше друг от друга, чем обычные свекровь и невестка. Рязань и Екатеринодар, мамина родня и папина родня, они и думали, и чувствовали, и говорили по — разному, и даже сны видели разные, как же могли они договориться? Впрочем, дедушка, папин отец, молчаливый до того, что евреи прозвали его «англичанин», суровый и сильный, ладил с мамой и никогда с ней не ссорился, уважал ее.
У бабушки часто случались истерики, после чего ей очень хотелось есть. На кухне знали эту ее особенность и готовили что — нибудь на скорую руку, едва узнавали, что хозяйка плачет.
И к истерикам бабушкиным относился я спокойно, как к явлению природы. Вот я сижу в мягком кресле и любуюсь: бабушка кружится на месте, заткнув уши, повторяя: «ни, ни, ни!» Потом смех и плач. Папа бежит с водой. Эта истерика особенно мне понравилась, и я долго потом играл в нее: повторял «ни, ни, ни!», заткнув уши и вертясь на месте.
