Он не знает наверняка. Он просто говорит наизусть.
Мне нравится, как ты молчишь — как будто в отдаленье
Безмолвно жалоба твоя как мотылек трепещет.
Меня не слышишь, голос мой тебя не достигает.
Позволь и мне молчать в твоем молчанье.
В городе замирает ночная жизнь. Повара и охранники, официанты и танцовщицы выходят в бледный рассвет. Вот идут трое парней и девушка, похожая на мальчика, у одного из компании — долговязого и стремительного в движениях — радиоприемник висит через плечо. Музыки не хочется после целой ночи грохота и рока, новостей еще нет, и вдруг — голос. Негромкий, медленно отпускающий слова в наступающий день. Долговязый замирает. Компания обгоняет его, машет, окликает, он отмахивается — стоит и слушает с удивленной улыбкой на лице.
Позволь мне говорить с твоим молчаньем
Светлым, как светильник, простым как кольцо
Ты как ночь, полная тишины и созвездий —
От них твое молчание нисходит.
Радиостанция невелика, слышно ее только в пределах видимости. Но бухта уже близко, уже видны знакомые рыжие холмы. Корабль возвращается домой, вахтенный ловит шальной эфир. Прислушивается, погружаясь в воспоминания. Все хорошо. Скоро дом. Скоро берег.
Мне нравится, как ты молчишь: как будто тебя и нет.
Далекая и скорбная, как если бы умерла.
Единственного слова, одной улыбки довольно —
И радуюсь, радуюсь: это неправда.[1] Микрофон выключен, наушники сняты, можно выйти из кабинки. Симон улыбается звукорежиссеру, тот в ответ показывает большой палец. Странный парень этот Симон. Взять хоть это радио. Три часа эфира в сутки, рано утром и вечером — ни тебе спорта, ни рекламы, короткий выпуск новостей, а потом только музыка, немного юмора, иногда весьма едкого, стихи, какие-то консультации в прямом эфире — то врач, то юрист, то учительница что-то рассказывает…
Три минуты, пять, снова три — все идет по заранее рассчитанной сетке, радио «Подсолнух» встречает и провожает день.
Звукорежиссер прижимает чашечку наушника, и голос Луи Армстронга заполняет мир.
And I say to myself,
What a wonderful world…
What a wonderful world.
…Знаешь, танго — это не обязательно про сердце на разрыв, про соблазн или там про гибель. Танго нежное бывает, такое даже… со смехом, с шуточками, да и вообще простое бывает, даже семейное. Но я еще и маламбо танцевал. А это уже совсем другое дело. Там все такое, знаешь, ну, неприкрытое. Я когда в Байресе жил — увидел одного такого прямо на улице. Гитарист сидит, бренчит себе в два аккорда, а парень этот — он был сразу и как огонь, и как лед, и человек, и конь, и нож, и тот, кто с ножом… Я за ним пошел, приставал к нему, чтобы научил, обещал ему все, что пожелает, ну просто вообще все, только бы научил… Вот он надо мной смеялся… Я тогда даже еще испанского толком не знал, а они там считают, что нужно родиться в Аргентине, в пампе этой, а чужаку-де маламбо не дается, кишка тонка. Но я все-таки кое-чему научился, да. Не знаю, в чемпионате их этом, может, и не выступал бы, но все-таки выучился неплохо. Ну, потому я и «локо» — «чокнутый», потому что дух этот их свирепый, наверное, хорошо перенял. Такая у меня тогда была жизнь — веселая, горячая, счастливая — ничего не скажешь.
