Выбрал я его отчасти и за огромный вклад в дело сохранения памяти о моем великом предке. Кроме того, заучивать его стихи оказалось проще всего. Они идеально укладывались в голове. И чем больше учил, тем легче это становилось. А потом началась война, эвакуация. В сорок третьем меня призвали, но не в разведку, а в самые заурядные саперные части. До самого конца войны я то ставил свои мины, то снимал чужие. И копал, копал, копал.
По вечерам, в минуты отдыха и затишья, в землянках или у костра я декламировал усталым солдатам стихи Пушкина. Моя память уже тогда хранила их сотни. Каждого моего выступления ждали. Слушали, стараясь ничем мне не помешать и не потревожить. И я читал стих за стихом. «Евгений Онегин», «Медный всадник», «Каменный гость», сказки и лирику. Они были настоящим бальзамом для напряжённых нервов моих сослуживцев. Глотком мирного времени. Меня даже старались беречь как «талисман», и как минимум единожды это спасло мою жизнь.
Так что обнуление вероятности рождения этого великого поэта на меня подействовало удручающе. С утра я был мрачен и неразговорчив. Наверно, это и хорошо. Грозно и сурово смотреть на толпы людей, скопившиеся на всем протяжении пути, специально я бы не смог. А так вышло очень естественно.
Народу было действительно очень много. Весть о времени и месте моего въезда в столицу разнеслась широко и заранее. Окрестные крестьяне и мещане еще затемно подтягивались к Владимирскому тракту, посмотреть на царя. Никитин заметно нервничал. Его можно было понять. Любая из тысяч склоненных при моем проезде фигур могла внезапно распрямиться и выпалить из пистоля.
Разумеется, плотное пехотное оцепление из бойцов Муромского полка сдерживало толпу на некотором расстоянии от дороги. Но ведь для нарезного оружия это не так уж и далеко, да и любому стрелку может просто повезти. Потому я был предусмотрительно облачен в свой шёлковый бронежилет скрытого ношения и, кроме того, справа и слева от меня ехали «рынды». Причем почти как настоящие. С посеребрёнными топориками и в высоких шапках, отороченных мехом. Только старинных кафтанов для полной аутентичности не хватало.
Топорики и шапки привез Мясников, прихватив их из кремлевского арсенала. Порадовал он меня ещё и тем, что коронационные регалии оказались на месте. Разумеется, кроме большой императорской короны, что была сейчас на голове у моей «женушки». Но меня интересовала шапка Мономаха, и она-то как раз была в наличии. Но её я надену только во время венчания на царство, а пока я нес на голове корону оренбургского мастера.
