Война, я тебя умоляю о смерти последней,
потому что пора заглянуть в быстротечное время,
а сейчас я смогу там увидеть
свое тело, убитое болью,
как дерево, что убито и сломано грубой силой,
с оборванными плодами и стволом, предназначенным пеплу…
Быть может, пустые глубины мне будут ответом,
а на земле от меня останутся только корни,
и зря беспечные птицы
будут искать свои гнезда
там, где руки клонились ветвями, —
но я знаю, что с тишиной и первым весенним дыханьем
из темноты подземелья
взойдут, внезапны, как слезы, и, как слезы, обильны,
слабые всходы жизни.
Я буду во всех и в каждом из этих юных созданий,
сплетая венок победный для побежденного древа:
многоликая жизнь родится из смерти последней,
над землей разливаясь, как свет восходящего солнца.
Когда оно, то выжженное время,
дыханием войны опалено,
откатится, нас миром увенчав, —
тепло и дождь опять цвести заставят
Истории бесплодные поля.
Как родники, похожие на раны,
прорвав с трудом сырую ткань земли,
вмиг забывают подземелья мрак,
как наслажденья все берут начало
из дальнего и горького ключа,
как гаснет пламя, превращаясь в свет, —
так наша боль преобразится в славу.
Жизнь из смерти в мученьях рождалась
на земле, где кончалась война,
ураган отшумел, и осталась
вся планета чиста и нежна.
Непорочность ее возрожденья
освятила дорогу живым,
даже ветер затих в изумленье
перед этим рожденьем вторым.
Бывший воин весельем печальным
переполнен, а море зовет,
манит будущим, близким и дальним,
сладкий, как неизведанный плод.
И вся жизнь впереди — словно море,
что по волнам уводит от ног
и теряет в безбрежном просторе
ленты многих чудесных дорог.
Но свою он отыщет дорогу,
с пенно-белой простится волной,
раны боль, поцелуй-недотрогу
унесут паруса за собой —
и тогда, вознесясь над скалою,
озирая бездонную гладь,
человек возродится с землею,
