, будь то в карельской Сортавале, где финская история города в праздновании Дня Победы остается фигурой умолчания, или в Вене, где русскоязычные посетители советского мемориала, по выражению Татьяны Журженко, не столько «присваивают» это место, сколько временно «берут его взаймы», не успевая выработать даже мимолетного отношения к памятнику и тем более никак не вписывая себя в общегородскую коммеморативную культуру?
[5] Как отличается праздник в таком покрытом сознательно мемориализированными следами Великой Отечественной войны городе, как Севастополь, от торжеств в Грозном, где из стерилизованного городского пространства элиминированы следы даже недавних войн?
Наконец, мы задавались вопросом о прагматике сакральности. Каким образом люди признают то или иное место священным? Какие типы поведения, какие эмоции принято демонстрировать в сакральном публичном пространстве, а какие считаются недозволенными — и как эти оценки и модели санкционируются?
Прежде чем выделить некоторые из тем, отраженных в статьях сборника, я вкратце обрисую контекст социологического и исторического изучения Дня Победы и праздников в целом, в который вписано наше исследование[5].
Чей это праздник?
Один из центральных вопросов, который ставят перед нами как День Победы, так и другие постсоветские (и не только) праздники, может быть сформулирован очень просто: чей это праздник? Ответ, который дает большинство исследователей, построен на той или иной бинарной оппозиции. 9 мая — это в первую очередь праздник власти, официоза, Кремля. Им противостоят простые, обычные люди со своей частной жизнью — носители аутентичной, низовой, «подлинно народной памяти» о войне[6]. Две эти составляющие чаще всего мыслятся как противоположности, как два разных полюса — при том что взаимоотношения между ними могут анализироваться по-разному.
В наиболее прямолинейной версии казенный, лживый, идеологизированный День Победы противопоставляется подлинно народным чаяниям, «раздавленным официозом». Согласно такому прочтению подлинной скорбной памяти о жертвах, страданиях, лишениях и человеческой стороне войны приходится пробиваться из-под гнета памяти официальной, триумфалистской, героической[7].
Иногда эти два пласта представляются как разные дискурсивные (и поведенческие) режимы. Так, Ирина Щербакова, Ирина Прусс и другие читатели материалов конкурсов сочинений, проводимых среди российских школьников обществом «Мемориал», обращают внимание на разрыв между тем, как ветераны вспоминают о военном времени в публичной сфере, структурированной властью (в частности, в контексте официальных торжеств), и в доверительной, домашне-семейной обстановке[8].
