Она не собирается играть с дочерью в детскую игру «Двадцать вопросов», раз та точно знает ответ, но отказывается говорить.
— А сейчас скажи мне, кто избил тебя.
— Это моя жизнь.
Диван уже не может служить ей убежищем. Джия встает и подходит к письменному столу. Она берет в руки собственную фотографию, на которой запечатлена в возрасте пяти лет. Тогда она завоевала свой первый трофей — пришла третьей в заплыве. Едва не лопнувшие от гордости родители наснимали целую пленку.
Марин берет фотографию из ее рук и смотрит на нее. Снимок показывает, какой должна быть жизнь Джии: успех везде и всюду.
— Джия, послушай!
— Нам не о чем разговаривать.
И, не сказав больше ни слова, она выходит из комнаты, оставив Марин смотреть в пустоту.
Я езжу по городу, старательно избегая больницы, и все же, сама того не желая, приезжаю туда. Обычно я сижу на больничной парковке и смотрю на здание, в котором находится мой отец. Иногда, когда я не в состоянии сопротивляться самой себе, я вхожу в больницу. Я борюсь с желанием увидеть отца. Какая-то часть меня отказывается поверить, что он болен, что он не в состоянии двигаться и говорить. Посещая его, я убеждаюсь, что он все еще парализован и не может напасть на меня. Это невозможно принять. Его власть над нами была всеобъемлющей, его влияние на нас — беспредельным. Скажи мне кто-нибудь, что наша история закончится таким вот образом, я бы рассмеялась. Ответила бы, что это невозможно. Мне было предназначено находиться в конце бесконечной цепочки людей, стремящихся к счастью, а он… Ну, он был тем, кто требовал, чтобы я осталась там навсегда.
— Почему? — я спрашиваю его впервые в жизни. В детстве мне это никогда не приходило в голову. Я принимала насилие, как другие дети принимают любовь, — как неотъемлемую часть своей жизни. Лишь поступив в Стэнфорд, я начала размышлять над тем, что не всех детей растили так, как нас. Сейчас мне кажется это почти наивным, но если побои — норма вашего воспитания, вы не задаетесь вопросами о них. Возможно, для моей психики до восемнадцати лет было бы слишком тяжело признать, что меня избивали, в то время как другие росли в любви. Это и сейчас так. Я боюсь того, что может случиться, если он откроет глаза. Если он снова получит возможность причинять мне боль, когда я и так разбита на черепки.
— Почему ты забрал себе так много из того, что тебе не принадлежало?
— Рад увидеть вас снова.
Я не услышала, как вошел Дэвид. Я внезапно прихожу в себя и сторонюсь, уступая ему место у аппаратуры. Я смотрю ему в лицо, желая понять, не подслушал ли он меня, но его лицо выражает обычную доброжелательность.
