— И он вам поверил? — радостно захлопала в ладоши Селена.
— Как видите, сколь сижу тут пред вами. Оглядел царь меня с ног до головы, а потом рассмеялся, да и говорит: «А что, дело предлагаешь! Парень ты крепкий, силушкой Господь не обидел, как я погляжу. Опять же — при лошадях с малых лет. Пойдешь ко мне на службу, в драгуны, а конь, за которого ты вступился, головой своей рискуя, да будет он твоим…» А потом развернулся, вскочил в седло, и был таков. Покряхтел Тит Лукич, покряхтел, да ничего не поделаешь — не посмел он ослушаться царского повеленья. Вот так и попали мы с Серком на службу государеву. Много с той поры повидать пришлось, но были мы неразлучными друзьями. И Азов вместе брали, и под Нарвой горечь поражения испытали. Серок меня тогда раненого из самого пекла вынес, хотя сам на ногах еле держался. Не уберег я его, не уберег!..
— Что значит «не уберег»? — удивилась Селена, глядя то на Лужина, то на пасущегося на краю поляны коня. — Он же вот, с вами…
Поручик горестно покачал головой.
— Да какой же это Серок? Нет его сердешного в живых уж два года. А этот «голштинец» мной у шведа взят трофеем. Хороший конь, преданный, но до Серка моего ему все ж далеко. А дело как было. Мы тогда под командованием Александры Данилыча Меншикова находились. Государь как раз уволил этого заморского червяка — фельдмаршала Огильви, который не сколь воевал, сколь шведа боялся, да и возложил командование на своих, на русаков. Эх, и всыпали мы тогда под Калишем этим выскочкам шведам, да полякам под предводительством пана Лещинского! Но и наших полегло немало. Артиллерия у них сильная была. Идем в атаку, все ближе боевой порядок вражий, все ближе, а тут Серок мой зашатался, пошел как-то боком, боком, проскакал саженей пятьдесят, да на землю и рухнул. Я из стремени выпутался, к нему кинулся, а у него вся грудь картечью разворочена, из пасти пена кровавая, и слезы на глазах, как у человека. Увидел меня, заржал тихонько, словно прощаясь, руку мою лизнул и отошел с миром…
Поручик шумно вздохнул и на мгновенье замолчал. Было видно, что эти воспоминания давались ему с большим трудом.
— Жалко, — прошептала девушка. — Как жалко, что так все кончилось. Он ведь тоже так вас любил…
Лужин покачал головой и начал набивать трубку свежим табаком.
— То-то и оно, — сказал он, выпуская изо рта густой клуб дыма. — У меня в тот миг аж в глазах потемнело. А потом гляжу, — дело большой конфузией пахнет; атака-то почти захлебнулась. Спереди батарея шведская картечь дождем свинцовым сыплет, офицеры наши все повыбиты, а людей и коней осталось меньше половины. И такое меня зло разобрало. Эх, думаю, погибать — так погибать! Хватаю в одну руку палаш, в другую штандарт от знаменосца убитого, да вперед, на ворога. «За мной, — кричу, — за мною, братцы! Не посрамим земли русской! Помирать, так с честью!..» Бросились за мной те, кто уцелел, — кто пеший, кто конный. Уж я и не помню, как ворвались мы на шведский редут, и пошла потеха. Рубились грудь в грудь; одолели шведа. Гляжу, — а против нас польская конница разворачивается, щас ударит. «Разворачивай пушки, ребята, — ору своим товарищам, — готовь заряды!..» Хлестнули картечью, раз, другой… А тут два свежих полка во главе с самим Александрой Данилычем; поляки со шведами врассыпную. И вышла у нас полнейшая виктория. Уж когда все кончилось, только тогда я понял, что, оказывается, меня самого поранило. А потом, откуда ни возьмись, Меншиков со свитой. И требует, что б ему де немедля показали героя, что редут у шведа взял. Ребята на меня и показали. А спустя три седмицы государев указ — произвести Лужина Егора, сына Кузьмы, из капралов — прямиком в поручики, с жалованием дворянского звания. Вот так я в офицеры-то и выбился. А по мне — я б и в капралах походил, лишь бы Серок мой жив остался…
