Селянка варится. Гуляш варится. Тент над банкетными столами подрагивает и звенит на порывистом ветру, потом надолго замирает… Поодаль от столов Ганна и Наталья заняты закусками. Ганна нарезает колбасу и сало; Наталья крупно режет овощи для моих салатов, громоздя горой их ломти, кольца и куски на разделочной доске. Наталья курит за работой. Над головой ее дрожит, как студень, дым. Мне это досадно. Свежие овощи и полная пепельница — тот еще натюрморт. Я мог бы сделать замечание Наталье, но не могу — я помню, отчего она вдруг начала курить; я понимаю, почему на самом деле мне неприятно на нее смотреть, настолько неприятно, что я предпочел бы отпустить ее домой. Я знаю, что за страшная тревога ее гложет, и во мне все противится тому, чтобы невольно пропитаться этой не моей тревогой. Я ничего не говорю Наталье. Я просто отворачиваюсь…
Автобусы с гостями въехали в ворота базы, когда я убирал с огня котел с готовой селянкой, а Авель снимал пробу с готового гуляша, Ганна с Натальей уже накрыли столы, а Рома, наш охранник, раздувал на мангале угли.
Застолье выдалось обыкновенным — шумным и долгим. Селянка, гуляш и шашлык из осетрины были одобрены и прибраны подчистую, а в остальном — много было перепробовано, да мало съедено. Зато уж выпито так выпито: едва взглянув на опустевшие бутылки, впору было спросить себя, осталось ли хоть что на опохмел.
К подаче кофе вышла Агнесса с аккордеоном и призывно заиграла вальс. Гости вежливо ее послушали; никто из них вальсировать не стал, но они словно по подсказке запустили сквозь колонки-усилители лихую, сладкую музычку восьмидесятых и заплясали по поляне путаной толпой — довольно, впрочем, вяло, так как были тяжелы… После танцев, прежде чем спуститься с берега к воде и уединиться там для деловой беседы с послом одной из азиатских стран, ради которого и был затеян пир, Авель попросил меня пройтись по базе с теми из гостей, кто был на ней впервые, — все показать и рассказать. Таких было немало, но желающих составить мне компанию почти не оказалось — быть может, человек пять-шесть. С ними за мной увязались, — для того лишь, чтобы растрясти в себе обед, — некоторые из друзей Авеля, знающих базу как свою.
В начале нулевых — не выношу я эти нулевые; а как их обозвать иначе? — Авель забрал за долги очередной разорившийся завод. В довесок получил и базу отдыха завода, давно заброшенную, заставленную сгнившими фанерными бараками, заросшую репьем, обтянутую по периметру полуистлевшей сеткой рабицей с колючей проволокой поверху и запертую на замок. Нельзя сказать, что база пустовала. Сетку и проволоку в нескольких местах прорвали безымянные эпикурейцы — они годами гудели в репейниках, блудили, гадили в бараках; помойное образовалось место. Авель его расчистил, прополол, отмыл и причесал; снес и спалил трухлявую фанеру; возвел на ее месте утепленные дома из бруса, кухню, баню, склад и гаражи. Он предполагал устроить клуб любителей водных видов спорта, но это до поры не вышло. Бизнес Авеля потряхивает, на сооружение ангаров и причалов пока недостает свободных средств. Коттеджи для яхтсменов, аквабайкеров, ныряльщиков, гребцов пока пустуют — однако же всегда неукоснительно готовые к приему гостей. Все реже раздаются голоса в большом гостевом доме, построенном нарочно для старых друзей. Кого поубивало время, кого попрятало по разным странам, спасая от отчаяния, пространство; те, что все еще жили в Киеве и, кстати, получили на заводах Авеля приличную работу, — они все были здесь, на пиру. Но вряд ли кто из них готов остаться на ночлег в большом гостевом доме — их всех ждут семьи, в которых базу отчего-то принято считать гнездом разгула.
