Мы все с удивлением подняли глаза, потому что он внезапно замолчал, стоя поодаль от нас, у окна.
Ботаник Эшквид вынул свою лупу, наклонился над глобусом и громко сказал, чтобы сгладить неприятное впечатление, которое вызвали в нас последние слова Радшпиллера:
— А реликвия-то — скорее всего подделка и изготовлена, похоже, в нашем столетии: все пять частей света, — он показал на Америку, — все до одной представлены на глобусе.
Сколь бы трезво и обыденно ни прозвучала эта фраза, но она не в силах была ослабить то ощущение подавленности, которое овладело нами безо всякой видимой причины, и это чувство с каждой секундой нарастало, переходя в тревожное ощущение угрозы.
Внезапно какой-то сладкий одуряющий запах, напоминающий аромат черемухи или волчьего лыка, распространился по комнате.
«Это веет из парка», — хотел было сказать я, но Эшквид опередил меня в моей судорожной попытке стряхнуть с себя надвигающийся кошмар. Он ткнул булавкой в глобус и пробормотал что-то вроде: странно, что такой крохотный пункт, как наше озеро, нанесен на карту, и тут у окна вновь зазвучал голос Радшпиллера, с пронзительной издевательской интонацией:
— Почему же меня больше не преследует во сне и наяву образ Его Высокопреосвященства великого кардинала Напеллюса? Ведь в Codex Nasaraeus — в книге голубых монахов-гностиков, написанной за двести лет до Рождества Христова, — стоит пророчество для неофитов: Тот, кто до самого конца дней своих будет орошать это мистическое растение своей кровью, тому оно будет верным спутником и сопроводит его ко вратам вечной жизни; но отступнику, который вырвет его, оно заглянет в лицо его, став как смерть, и тогда дух отступника отправится странствовать во мраке, пока не придет новая весна! Что сталось с ними, с этими словами? Неужто они умерли? Говорю вам: предсказание, которому тысячи лет, вдребезги разбилось об меня. Отчего же он не приходит, чтобы я мог плюнуть в его лик — этот кардинал Напел… — Булькающий хрип вырвал последние звуки этого имени из уст Радшпиллера, я увидел, что он обнаружил голубое растение, оставленное на подоконнике ботаником, когда тот вечером пришел с прогулки, и неотрывно смотрит на него. Я хотел было вскочить, подбежать к нему…
Возглас Джиованни Браческо остановил меня: под иглой Эшквида пожелтевшая пергаментная оболочка глобуса распалась, как лопается кожура перезревшего плода, и перед нами во всей своей наготе предстал большой гладкий стеклянный шар.
