– Ты не мой сын! – отрезал Тарвелл.
Слова сорвались хлестко, как пощечина.
– Поэтому я не могу тебя наказывать, – попытался сгладить свою резкость Тарвелл.
– В самом деле. Мы не родные, – тихо согласился Вальдерас.
Он понимал, что Тарвелл уже сожалеет о сказанном, но еще понимал, что старый воин прав. Как бы ни был гостеприимен дом Кханков, родители Рагдара никогда не станут родителями бледнокожего ублюдка.
Вальдерас ушел, не попрощавшись.
* * *
Ни праздничные шествия в масках Покровителей Земли и Воды, ни изысканно непристойные танцы Дочерей Земли, ни забавные пьески театра торотт – ничто не занимало Вальдераса. Рагдар оставался под арестом, Бальвир помогал отцу в храмовых ритуалах. Вальдерас, одинокий, как пчела без улья, бродил кругами – большими и малыми – вокруг дома Кханков, такого родного – и в то же время безнадежно чужого.
Веселящиеся люди раздражали его. Сначала Вальдерас, ведо́мый странным желанием усилить горечь своего одиночества, наблюдал за компаниями друзей, знакомыми и незнакомыми, за семьями, за влюбленными. Все они были друг с другом и друг у друга, и только он – один, никому не нужный и всеми забытый именно тогда, когда так хотелось разделить радость праздника с другими людьми.
А ведь он бы мог быть среди них, если б родители не отказались от него. Может, Нартор прав? Может, мать сошлась с демонами Запределья – и родила сына с белой, как асфалийская соль, кожей? Может, оставляя его в лесу, она скрывала свой позор, потому что его рождение обрекало ее на невыносимую жизнь или мучительную смерть?
Противоречивые чувства: обида на мать, вина перед ней, жалость к себе – целый рой жалил его, и Вальдерас был беззащитен перед ним, как бык перед оводом. Он и не заметил, как перешел сначала на быстрый шаг, а потом на бег. Юноша мчался, не разбирая дороги, по городским улицам, украшенным гирляндами последних пионов этого года, добежал до торговых ворот и, провожаемый удивленными взглядами стражников, скрылся в орешнике Пристенной рощи.
Остановился он только у Капища Покровителей Земли и Воды. Служители завершили ритуалы утром. Было безлюдно: жители Сариссы и окрестных поселений искали развлечений в городе. Вечерний воздух холодил разгоряченную кожу.
Мечом он начертал на земле одну из рун Шести, почти не осознавая зачем. Закончив, завороженно в нее всмотрелся: его чувства как будто обретали некое единство, как разрозненные крупицы руды в тигле плавильщика. Вальдерас стер одну черту, потом еще одну, потом третью… По мере того как он их стирал, чувства сплавлялись и поднимались снизу живота к горлу, как рвота. Он лихорадочно стирал все ненужное, не понимая, какая сила водит его рукой. Наконец, когда лишних черт не осталось, а тошнота стала уже невыносимой, Вальдерас, вложив ее в глотку и не отрывая ни взгляда, ни мысли от руны, выхаркнул:
