У этой девицы хоть кол на голове теши – не переучишь. Она не виновата, но ему-то от этого не легче! Три недели назад он привел Алису в свою берлогу – слабоумную девушку, которую жители Штуттгарта просто изгнали из поселения. Он и сам толком не понимал, зачем ее притащил – то ли посочувствовал несчастной, то ли захотелось иметь при себе живую душу. А может, и то и другое. Но теперь-то он отлично понимал, отчего те люди поступили с ней так жестоко. Жить рядом с ней постоянно было выше человеческих сил – хоть на стену лезь! Как только ему станет лучше, он непременно отведет девушку на то же место, где ее нашел – запутавшейся в колючках приречных зарослей и ревевшей в голос.
– Извини, – раздался тоненький плаксивый голосок. – Извини, папочка!
– Я не твой папочка! – резко ответил он. – Будь добра, съешь шоколадку и отправляйся спать!
Ему вдруг безумно захотелось выпить стакан ледяной воды. Дурацкое желание!.. Теперь он весь покрылся потом, хотя внутри него царил мороз, ужасающий мороз! Он сцепил дрожащие руки на груди. Все тело била мелкая дрожь. Он зашарил руками в поисках одеяла, кое-как натянул его на себя, укрывшись до самого подбородка.
Алиса тихонечко напевала в соседней комнате. От этого ему почему-то было немного легче.
А потом он вдруг оказался в своем офисе – весь ужас состоял в сознании того, что лихорадка еще не имеет полной власти над ним и он как бы еще не бредит. К нему приблизилась секретарша с кипой бумаг на подпись – в руке с ярко-розовыми коготками эти бумаги образовывали бутон огромного цветка. Она без умолку тараторила о чем-то – говорила много, возбужденно, а он периодически отвечал, кивал или отрицательно тряс головой, совершал массу жестов – не снимая трубок, нажимал кнопки телефонов, чтобы удерживать звонивших на связи; поглаживал переносицу; дергал себя за мочку уха. Он говорил, однако не понимал ни своих слов, ни слов секретарши, ни того, что ему сообщали по телефонам. Он даже самих телефонных звонков не слышал – только видел помигивание лампочек на аппаратах и был исполнен ощущения отчаянной спешки, неуспевания, отрезанности от мира, своей никчемности и бессилия. А Долли Райбер – так звали секретаршу – все говорила и говорила как заведенная.
И тут он наконец заметил – спокойно, с хладнокровием ученого, – что у нее собачья голова и ее говор мало-помалу переходит в отрывистый лай (как раз лай он воспринимал отчетливо, хотя как будто через слой воды). Он улыбнулся, протянул руку, чтобы погладить ее по шерсти на загривке… но тут секретарша с собачьей головой вдруг превратилась в Алису, которая с любопытством склонялась над его кроватью.
