Еще один аспект, который важно учитывать, анализируя подход Кавакубо, и который также помогает понять, что значит конец моды, – это статус искусства и культуры после Холокоста и Второй мировой войны. Кавакубо упорно, почти подчеркнуто умалчивает о связи своего творчества с ядерными катастрофами в Хиросиме и Нагасаки, но сами ее работы наводят на эту мысль. Теодор Адорно в своем часто цитируемом эссе «Критика культуры и общество» провокационно утверждает, что «писать стихи после Освенцима – варварство». «Критика культуры, – поясняет Адорно, – обнаруживает себя на последней стадии диалектики культуры и варварства», вот почему «критическому духу не справиться [с абсолютным овеществлением] до тех пор, пока он пребывает в самодостаточном созерцании»44. Это многозначные высказывания, которые впоследствии неоднократно привлекали к себе пристальное внимание критиков. Один из основных смыслов, которые можно в них усмотреть, заключается в том, что после такого события, как Освенцим – а это одновременно название места и метонимия планомерной жестокости и массового убийства; Хиросима не просто название города, но и метонимия ядерного уничтожения, – прежние критерии прекрасного и представления о нем уже не имеют силы. Красота потеряла невинность, и бескорыстное критическое или художественное созерцание больше нельзя считать само собой разумеющимся. Стремление Кавакубо деформировать и изменить контуры тела и одежды можно истолковать как возражение против такой точки зрения, потому что ее модели продолжают поддерживать жизнь в том скрытом, возможно, чудовищном элементе современности, который является следом жестокости, страдания и травмы. К традиционной красоте в современном смысле этого слова следует относиться настороженно, если она существует сама по себе и принимается как данность, поскольку она живет за счет того, над чем она господствует и что подавляет. Кавакубо вовсе не пытается сказать, что «уродство прекрасно». Скорее ее эстетика заставляет осознать, что «красота» принадлежит к более широкому спектру понятий, подобно тому как и сама ткань жизни часто противоречит привычным ожиданиям.
Осмотрительность, с которой Кавакубо в своем творчестве избегает прямых отсылок к Холокосту, понятна, так как подобные аллюзии неизбежно выходят на первый план, затмевая все остальные намерения. На самом деле, как отмечает Юния Кавамура, в «неоднозначных коллекциях» Кавакубо «явно присутствует антивоенный пафос, когда она перекраивает и перешивает военную форму; здесь есть и одежда, которую ошибочно сочли отсылкой к формам узников Освенцима, а в начале 1980‐х годов – вязаные свитера с нарочито крупными дырами, которые сравнивали со „швейцарским сыром“»
