Здесь можно по-разному относиться к частностям, но правильность основного суждения сомнений не вызывает. Однако следующие за упоминанием о Столыпине фразы некорректны и отдают попыткой объяснения (если не оправдания) собственной "отщепенской" молодости:
"Но упорствуя в своем реакционном недоверии к культурным классам, ревниво ограждая от них свои прерогативы, она систематически отталкивала эти классы в оппозицию. А оппозиция эта все больше и больше проникалась отщепенским антигосударственным духом. Так подготовлялась и творилась революция с двух концов - исторической монархией с ее ревнивым недопущением культурных и образованных элементов к властному участию в устроении государства и интеллигенцией страны с ее близорукой борьбой против государства".
Здесь все представлено с некоторой рефлекторной самооправдательной сдвижкой.
Столыпин упорно и безответно звал всю "прогрессивную общественность", в том числе Думу, к сотрудничеству, но встречал оппозицию или глухую стену. Слой, именуемый бюрократией, был достаточно интеллигентен (в "неорденском", чисто культурном значении слова), но интеллигенция (теперь уже в "орденском") не хотела множить его ряды, быть опорой легальных преобразований в рамках конституционной монархии. Ею владели заветные социалистические идеалы. Среди государственных чиновников той поры, судя по многим авторитетным свидетельствам, быстро нарастал слой "культурных и образованных элементов". В том числе и в провинции. Но правда и то, что царствующая чета не расположена была с этими элементами сотрудничать. Столыпина в последний год его жизни с трудом терпели: отставка была предрешена. Но еще больше роковой правды в том, что интеллигенция отвергла союз даже с просвещенной и реформаторски настроенной высшей бюрократией априори, с ходу и категорически. В просвещенной части светского общества хороший тон прямо-таки требовал сочувствия сокрушителям основ и традиций, а не государственным усилиям их одолеть.
"Только немногие люди, живо ощущавшие роковую круговую поруку между пороками русской государственности и русской общественности, тщетно боролись и с безумием интеллигенции, и с ослеплением власти".
Но большинство этого меньшинства, лишь после того как способствовало пожару 1905 года, ему ужаснулось. Да и нельзя уравнивать на исторических весах "безумие интеллигенции и ослепление власти". "Ошибки, пороки и преступления" (как выражается Струве чуть выше) власти были унаследованными и/или обусловливались недостатками лиц, объяснялись порой стечением трагических обстоятельств и не сокрушали целенаправленно устоев жизни и государства. В конце концов царь поддавался давлению жизни и обстоятельств, и вплоть до рокового 1914 года государство либерализовалось, не теряя структуры. А хозяйство развивалось быстрей, чем когда бы то ни было. Интеллигенция же, готовящая приход социализма и трактуя его в каждом кружке по-своему, но одинаково схематически и отвлеченно, руководствовалась девизом "чем хуже - тем лучше". Она препятствовала любой стабилизации и усиливала любую раскачку устоев. Поэтому ставить союз "и" между монархией, о которой Струве ниже пишет как о власти, "все-таки выражавшей и поддерживавшей единство и крепость государства", и силой, которая "натравливала низы на государство и историческую монархию" (там же), значит проявлять непоследовательность и алогичность. Боюсь, что это лишь некоторое дипломатическое лукавство во имя прошлого или его, этого прошлого, инерция.
