Большая комната, которую занимали Женины родители, служила им спальней и одновременно всем нам столовой — посредине стоял раздвижной обеденный стол. Довоенный платяной шкаф загораживал кровать Евгении Матвеевны от глаз входящего. Кровать Михаила Николаевича стояла перпендикулярно к ней, а напротив уместился диван, обтянутый василькового цвета дерматином, переехавший сюда из нашей комнаты. Единственную роскошь, которую себе позволили Женины родители во время послевоенного ремонта, — это покрасить свою комнату голубой масляной краской с золотыми разводами. Стоило недешево и называлось «под шелк». Но разглядеть все эти переливы и узоры можно было только в яркий солнечный день. Вечером же все сливалось: в люстру вкручивались лампочки слабого накала. «У нас, как в больнице, — говорила я, — зачем сидеть в такой темноте?»
— Ах ты, девушка молодая, — вскидывалась Евгения Матвеевна, — широкая, однако, у тебя натура! Для тебя все пусть сияет, как во дворце, а другие пусть будут сидеть при керосиновых лампах, так ты хочешь?
В газетах писали о необходимости строить новые электростанции, дефиците электроэнергии, призывали народ к экономии и сознательности.
Евгения Матвеевна называла меня Таней только в тех случаях, когда подзывала к телефону или звонила из больницы: «Таня, пожалуйста, принеси мне то-то и то-то». В остальных случаях я ходила у нее в «молодых девушках». Женю же часто называла «молодым человеком». Этот язык, я думаю, сохранился у Евгении Матвеевны с той поры, когда она еще совсем юной заведовала женотделом на каком-то заводе. Возможно, и ее кто-то из старших партийных товарищей называл «молодой девушкой». Она ни разу не сказала мне — Танечка, ни разу не назвала Женю — Женечкой или хотя бы сынком… Меня это удивляло, особенно в первое время. «Ничего странного, — усмехался Женя, — это все аскетическая закваска „военного коммунизма“».
И только Ирочка всегда оставалась для них Ирочкой.
В комнате родителей был балкон, куда я выкатывала коляску с нашей дочкой, и Женя из окна смотрел, как я ее укачиваю, а если было лето, то слышал, как я ей тихонько пою. Я знала, что Женя смотрит на меня, мы с ним встречались глазами, и часто они мне казались повлажневшими.
Родителей не смущала убогость обстановки в их комнате. А ведь многие военные в таком же чине, что и дед, и выше — генералы — тащили для себя из Германии дворцовую мебель, посуду, картины. Многих за это потом сажали в тюрьму. Наши в этом смысле были чисты как стеклышко. Михаил Николаевич купил на «полевые» и привез радиоприемник, который все время барахлил, а бабушке в подарок — отрез из искусственного шелка, который она мне переподарила на свадебное платье.
